Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

На другое утро приехала Настя из Царского узнать, уехали ли мы. Она сообщила, что у Масоли в лазарете поголовно весь персонал болен сыпным тифом, много смертельных исходов, и вдобавок объявили, что те сестры милосердия, что оставили работу, будут судиться как дезертиры, так что вернуться Масоле на прежнее место было невозможно. Гунчик сообщил, что Зоненфельд опять предлагал найти провожатого. Он и раньше предлагал, но мы тогда уже сговорились со своим. В это время кто-то пришел сказать, что Зоненфельд просит нас сейчас же к нему зайти по важному делу. Мы с Гунчиком пошли. Он нам сказал, что сейчас к нему должен прийти молодой человек, который берется перевести нас через финляндскую границу, и что сам он тоже хочет на это решиться. Вскоре пришел довольно хорошо одетый молодой человек, которого мы стали расспрашивать о возможных сроках перевода. Он сказал, что дня через два. На наш вопрос, можем ли мы что-то взять с собой из вещей и нужно ли нам переодеваться крестьянами, он ответил, что переодеваться не нужно и мы можем брать то, что захотим. При этом он показал нам благодарственное письмо, подписанное незнакомыми нам именами мужа и жены, которые благополучно добрались до Финляндии. Когда он клал письмо в бумажник, мне показалось, что у него дрожали руки. Зоненфельд отозвал меня в другую комнату, пока Гунчик продолжал расспросы этого человека. Он хотел узнать мое решение. Я спросила его, возьмет ли он с собой жену и троих детей, старшему из которых было только семь, а младшему три года. Он ответил положительно, так как не видел другого выхода. Тогда я сказала, что тоже пойдем, подумав, что раз уж он с такими малютками готов к пути, то мы-то тем более. Когда мы вернулись в столовую, то спросили, сможет ли проводник забрать сразу одиннадцать человек, он ответил, что количество не имеет значения и что он закажет на всех сани на станции Озерки. Когда, сговорившись о цене и о сроке отъезда, он ушел, мы стали обсуждать, как нам ехать. Он предупредил, что мы как бы ищем дачу на лето. Зоненфельд обещал достать нам фальшивые паспорта на имя семьи Гэльских. Он предложил мне продать ему картины и миниатюры, говоря, что везет с собой ценный гобелен. Я обещала продать часть портретов, но не миниатюры. Деньги мы решили зашить в шляпы и платья, а диадему Тоцы и другие ее драгоценности я зашью в подол шубы. Свои флансоны и миниатюры я зашила в мешочек, который надела под платье на пояс. Среди миниатюр была одна, необычайной красоты, которая изображала княгиню Салтыкову, сидящую у письменного стола в белом ампиристом платье с красной индийской шалью, скинутой на кресло, а на стене висел план Помпеи; на столе были изображены прелестные часы Брегет. Такие же мне когда-то отдала Мама. На них был движущийся календарь и изображения небесных светил, причем Луна передвигалась и показывала, в какой она фазе. Миниатюра была довольно большой: примерно в половину тетрадного листа. В отдельной коробке мы поместили картину Fragonard «La Lettre», [161]затем маленький «Feniers» [162]и два маленьких Hubert Robert, изображающих графа Строганова на могиле «Eloise et Abelard». [163]Еще был акварельный портрет моей матери невестой, кажется, Наи. [164]Накануне отъезда мы пошли ко Всенощной в церковь на Фурштатской. На душе было тревожно, несмотря на радость детей, которым хотелось поскорее уехать и оказаться в нормальных человеческих условиях. На другой день к вечеру мы, по их расчетам, уже будем есть шоколад в Финляндии, так что они не хотели, чтобы я захватила необходимое для мытья и чистки зубов. К счастью, я все это взяла на всякий случай. Вечером пришел Зоненфельд и передал паспорта. Пришел проститься Ники Куршаков, который знал о нашем намерении. Конечно, в ту ночь не спалось, и я все молилась, чтобы Бог помог нам.

Утром, забрав все вещи, мы пошли пешком на Финляндский вокзал. Когда отошли от дома, я вспомнила о чем-то забытом, но Лап просил не возвращаться, так как это может принести несчастье. Не помню уже, как мы сели в поезд и доехали, но, когда нас высадили у станции Озерки, проводник разместил нас по трое по саням, уже ожидавшим у станции. В каждые сани была впряжена одна лошадь. Со мной ехал Гунчик и, кажется, Ловсик. День был солнечный. Мы ехали гуськом. Дети обсуждали, что они будут есть, когда доберутся до Финляндии. Я молчала, но потом сказала: «Дайте сперва добраться!» Вдали мы увидели двух людей, шедших в том же направлении, что и мы. Иногда они оборачивались. Когда первые сани их обогнали, они остановились, что-то сказали возницам и те остановились. Когда мы подъехали, они потребовали наши паспорта. Взглянув на них, они сочли их подложными и спросили, куда мы направляемся.

У меня похолодело сердце, но мы сказали, что ищем дачу на лето. Они велели возницам завернуть по направлению дома, стоявшего у дороги. Когда мы подъехали, нас окружили какие-то люди, сказали нам, что мы арестованы за попытку бежать, и велели подняться по лестнице. Здесь нам сказали, что лучше во всем откровенно признаться. Пока мы поднимались, нам навстречу попался чекист, который у Зоненфельда выдавал себя за проводника и у которого тогда тряслись руки. Увидев нас, он густо покраснел и опустил глаза. Мы поняли, что он нас предал. Позже госпожа Зоненфельд встретила его снова. Никого не было вблизи, и она ему сказала: «Не стыдно вам предавать малых детей?» Он ответил: «Мне самому тяжело, но у меня был выбор между этим и смертью. Я хотел жить». Нас повели в комнату, где на полу на соломе лежали старики, муж и жена. Мы спросили их фамилию. Она оказалась той самой, которой было подписано благодарственное письмо «из Финляндии», показанное чекистом. На наш вопрос, зачем они написали то письмо, они ответили, что их принудили это сделать. Мы сначала не поняли, что это значило.

Тата горько плакала, прижимаясь к Гунчику, как бы ища у него защиты. Я велела всем ни в чем не признаваться и не верить ни одному слову большевиков, которые всегда лгут и ловят людей на признаниях. Нас по очереди повели обыскивать. Мужчин обыскивал чекист, а нас женщина. Она раздела нас догола и ощупывала каждый предмет одежды, разрывая швы с зашитыми деньгами и драгоценностями Тоцы. Я просила ее не рвать и обещала показать, где и что есть, но она думала, что я спрятала вещи в больших бархатных пуговицах на моей шубе. Я ей показала, что это не так. Когда нас всех по очереди обшарили и обобрали до ниточки, то позволили вернуться в общую комнату, куда Гунчик с Лапом натаскали еще соломы на ночь. Мы сидели все вместе, обсуждая случившееся, и я просила детей помнить о том, что большевики говорят в основном ложь, в связи с чем просила всех не верить, что бы им ни говорили. Тата продолжала плакать, но остальные были спокойны. Спустя какое-то время за мною пришли, чтобы вести на допрос. Зоненфельда увели тоже, но в другую комнату.