Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Потянулись скучные, полные безделья дни. Наше будущее было неизвестно. Мы ежедневно старались мыться, выходя в палисадник перед дачей, растирая снегом руки и лица. Кто-то нашел коробку из-под сардинок, мы ее вымыли снегом, и она нам служила стаканом для чистки зубов. У меня была зубная щетка и немного пасты, так что мы по очереди чистили зубы. Я просила детей по возможности соблюдать чистоту и быть опрятными. Мне казалось, что без этого мы можем опуститься. Наше мытье проходило перед окнами, на глазах у чекистов, а палисадник при этом служил нам и туалетом, для чего мы отвели небольшой угол, а деревьев или кустов вокруг не было, а только много снегу. На еду нам давали по крошечному кусочку черного хлеба и раз в сутки какую-то жидкость. Вечером можно было получить кувшин кипятку, который назывался у нас «чаем». Я стала замечать, что дети не съедают своих порций хлеба, а вечером приносили свои кусочки тайком, уверяя, что не голодны, и умоляя меня съесть их. Я, конечно, отказывалась, но смогла лишь добиться, чтобы дети сами съедали хлеб, но они это делали при условии, чтобы я съедала часть, и я делала вид, что ем, а сама давилась внутренними слезами. Все наши прогулки ограничивались палисадником по утрам и в туалет, а остальное время мы должны были сидеть в комнате. Дни стояли солнечные. Был, кажется, конец марта, и природа стала пробуждаться. У Зоненфельдов были с собой какие-то припасы, так что их малыши пока не голодали, как остальные. Гунчик быстро завел друзей среди солдат, и те предоставили ему возможность видеть доктора, так как он плохо себя чувствовал.

Вскоре начали прибывать новые жертвы того же «снежного кома», которым, вероятно, показывали все то же письмо стариков. Последние были совершенно безобидными, запуганными существами. Солдаты почти без исключения, когда за ними не наблюдали, были к нам добры, а чекисты были всегда ужасны: наглые, кровожадные, развращенные, при виде их я вспоминала свое пребывание в царскосельском ЧК, их ночные оргии, от которых Бог упас Масолю ее болезнью. Я знала, что в нашем беспомощном положении Бог всегда силен спасти и сохранить. В долгие бессонные ночи я перепоручала детей Ему: как тех, что были со мной, так и тех, о ком давно ничего не знала.

Раз привели в соседнюю комнату высокую даму с сыном лет четырнадцати и какой-то молодой девицей. Дети вскоре узнали, что это писательница Лаппо-Данилевская с сыном и секретаршей. Они тоже хотели бежать в Финляндию, при ней были все ее рукописи в большом ящике. Она надела на себя все свои лучшие платья под верхнее, так что выглядела толстой. Конечно, у нее были деньги и драгоценности, которые она зашила во все одежды, как и у нас. Она мне это рассказала после нашего знакомства. Ее вызывали на допросы и были с ней учтивы, так как большевики относились с большим почтением к писателям и ученым. Там, на месте, у нее все отняли, но ее секретарше удалось сохранить брошь госпожи Лаппо-Данилевской, предложив взамен золотые часы на браслете, но чтобы брошку не отнимали. Сделка состоялась и содержалась в тайне. Чекистка, которой, видно, мало перепадало при дележе, охотно согласилась, и брошка была спрятана. Дети помогли натаскать им соломы, и, таким образом, они смогли разместиться на полу. Все арестованные быстро сближались, если не было подозрений, что они работают на большевиков. Госпожа Лаппо-Данилевская была словоохотлива и вскоре рассказала мне всю свою подноготную, что было интересно, и мы подолгу ходили по комнате (ежедневно, чтобы как-то двигаться), обсуждая всевозможные вопросы. Она мне рассказывала про свои книги, которые собиралась написать, и, между прочим, обещала описать свое нынешнее пребывание в заключении, когда выйдет на волю, в чем нисколько не сомневалась, говоря, что большевики обязаны их выпустить, хотя бы для того, чтобы показать свою цивилизованную бережливость по отношению к писателям. Со временем она написала такую книгу, которую назвала «Да будет свет!», и в ней описала свой арест и встречу с нами. После того как чекисты обшарили ее рукописи, ее вызвали на допрос для пояснений к ее писаниям, так как чекисты были часто необразованны, нередко даже безграмотны, так что им трудно было разобраться в ее материалах, в которых они все искали что-либо касательно большевизма. Вернувшись с допроса, она рассказала, что, когда удовлетворила их любопытство, объяснив, что везет рукописи как средство к существованию за границей, она им задала вопрос: «Вот благодаря аресту я познакомилась с семьей Голицыных, с которой раньше не встречалась, и не понимаю, за что они арестованы, в чем состоит их вина. Интересно, если бы, например, я оказалась княгиней Голицыной, а она Лаппо-Данилевской, то вы бы отнеслись к ней так же, как сейчас ко мне, просто потому, что она без титула, а меня бы покарали за то, что я родилась с титулом?» На что услышала ответ: «Эту титулованную сволочь надо безжалостно уничтожать». На что она возразила: «Значит, если бы она, как она есть, не была бы княгиней, то имела бы право существовать?» Ответить ей на это не смогли. Тогда она сказала: «Вы мне говорите, что уважаете меня за то, что я писательница, а я хочу сказать, что не вижу тут справедливости и равенства, когда вы хотите уничтожать людей не по степени их преступности, а просто потому, что они родились теми, кто они есть». «Во всяком случае, они вредный элемент», – было ей в ответ. Она потом говорила, что хотела им сказать: «Одна у вас идея – грабеж! Вы их уже ограбили, так отпустите!» – но поняла, что «и ко мне уважение было только на словах, так что лучше было прекратить этот разговор». Дети подружились с мальчиком и секретаршей и часто предавались веселью, смеху и оживлению, что меня радовало, хотя я просила их не шуметь, чтобы не привлекать внимания чекистов. Госпожа Зоненфельд постоянно вздыхала и охала и своим унынием заразила Тату. Раз как-то, когда дети заснули, к нам подсел господин Зоненфельд, мы разговорились. «Я за вами наблюдаю, – сказал он, – вы никогда не плачете. Интересно, почему вы так спокойны, хотя не знаете, что ожидает вас и ваших детей». На что я ответила: «А разве помогло бы делу, если бы я заливалась слезами, предаваясь отчаянию?» – «Конечно, нет. Но моя жена все время плачет». – «Может быть, на ее месте я делала бы то же самое, ведь она плачет не о себе, а о маленьких детях, которые худеют, бледнеют день ото дня». – «Но у вас тоже дети, хотя постарше наших». Тогда я ответила: «Мы сюда попали, может быть, по своей вине, но не преднамеренно, и если Бог допустил это, то, верно, с какой-то благой целью, которой мы пока не видим и понять не можем. Мы не желаем зла своим детям, а Он их любит, значит, надо нам Ему их поручить и просить вести Его путем, а мы тут бессильны». Он сказал: «Я никогда раньше об этом не думал». Он тоже беспокоился о своих детях, и я себя спрашиваю: возможно ли, что он добровольно подверг их таким испытаниям, или правду говорят, что он был на службе у чекистов, а со временем выбрался за границу со всеми ценностями. По последним дошедшим до меня о них сведениям, они жили в Висбадене.