Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Дни тянулись без перемен. Раз нам велели идти в баню. Собрав всех женщин из всех камер, повели под конвоем, мужчин же отвели немного раньше. Мы шли, за неимением другой обуви, в валенках по талому снегу, лужам и грязи. А когда нас привели, то мы вынуждены были ждать около часа, пока вымоются мужчины, под пронизывающим ветром у дверей бани. Когда нас наконец впустили в остывшую баню, мы буквально щелкали зубами от холода. К тому же горячей воды больше не было. Нам дали чуть теплую, которой мы быстро вымылись, и надеялись, что нас сразу отведут назад, но нас снова держали на ветру, пока всех пересчитывали. Солнце уже садилось, а идти нужно было почти час. Конвоиры были добрые и говорили друг другу: «Пойдем медленнее, а то старухи утомились». Я еле плелась, голова болела. Тут ли простудилась или заразилась от Таты, но только я заболела: поднялся жар, стало трудно глотать. Гунчик ежедневно, а то и дважды в день навещал меня, заглядывая в окошечко. Во двор нас выпускали до трех раз в день. Там под навесом была дыра, служившая отхожим местом. Однажды у одной из женщин ночью случилось расстройство желудка, она умоляла часового пустить ее на двор, а он самым наглым образом отказал ей в этом…

Масоле удалось раздобыть таз, подобный тому, из которого мы ели, и он мне служил горшком, а она его выносила. Вскоре мне совсем стало трудно дышать, и в течение двадцати четырех часов из моего горла вырывался только предсмертный хрип, который я силилась остановить, видя отчаяние детей: Масоли, Фуги и Гунчика. Девочки плакали, слыша этот ужасный звук. Мне хотелось их утешить, но в душе я была уверена, что умру, и все молилась, чтобы Бог помог нам всем. Все в нашей камере тогда были очень терпеливы и добры. Гунчик наконец добился осмотра фельдшера, который поставил банки, смастерив их из стаканов с кусками горящей бумаги внутри. Бумага падала, но мне было уже все равно. Большевики же говорили: «Пускай старуха околеет». После банок нарыв в горле прорвался наружу: я почувствовала отвратительный вкус во рту, но хрип прекратился. На второй день после того нам объявили, что мы должны идти на суд. Гунчик умолял, чтобы мне позволили остаться, так как температура поднялась снова до 40 градусов, но мне снова пожелали околеть. Идти надо было далеко и по распутице в валенках. Пальто мое с отпоротым низом волочилось по грязи. Гунчик и Зоненфельд вели меня под руки. День был солнечный, весенний, птицы пели. Нас вели под усиленным конвоем. Когда подошли к большому пруду, солдаты объявили, что нужно его перейти, но так как лед был уже под водой, то идти нужно было гуськом, чтобы не провалиться. Один конвоир пошел вперед и велел следовать за ним. Я так устала, и мне было одной идти не под силу. Гунчик был со мной особенно ласков, а я не знала, что он шел за смертным приговором. Мы совсем потеряли счет времени, но я вдруг вспомнила, что это – Страстная Среда, и мне показалось, что Сам Спаситель идет впереди, неся тяжелый Крест и ступая окровавленными ногами по ледяной воде. Все это молниеносно промелькнуло в голове. Я пошла вперед, и все показалось уже не таким тяжелым. Все благополучно перебрались на другой берег, поднялись на небольшую горку и очутились перед дачей, куда нас ввели. В большой комнате было несколько рядов скамеек, а перед глубоким окном сидела женщина, разбирая какие-то бумаги. Она дала нам знак поочередно подходить к ней. У нее было доброе лицо, и, взглянув на меня, она сказала: «Вы, видно, больны, вам лучше сесть, пока я записываю ваше имя». Мне дали стул, и я села к столу, шепотом отвечая на ее вопросы. Нас по очереди допросили, и я села рядом с Гунчиком, положив голову ему на плечо. Он держал мою руку и все время ее гладил. Я так устала, и голова очень болела. В углу сидел Куршаков, а Лапушка был с ним, но мы не могли с ними разговаривать. Через некоторое время вбежал толстяк и спросил, где подсудимые. Узнав, что это мы, он объяснил нам, что он наш защитник, его зовут Бобрищев-Пушкин, и что он сделает все от него зависящее, чтобы нас оправдали. Все это он произнес скороговоркой и почти шепотом. Затем он исчез. Спустя немного времени послышались шаги, лязг оружия и кто-то сказал: «Суд идет! Встаньте!» Мы поднялись. Вошло трое с видом разбойников с большой дороги: всклокоченные, обвешанные саблями, пистолетами, ножами и пулеметными лентами. Они с шумом сели у стола, лицом к нам. Нас стали по очереди вызывать и допрашивать и, между прочим, спросили, известно ли нам, что мы старались бежать в зоне военных операций. Мы этого не знали. Потом вышел Бобрищев-Пушкин и, принимая отчаянные позы, начал свою защитную речь. Дрожащим голосом, указывая на меня, он сказал: «И эта несчастная больная старуха хотела вывезти своих детей, чтобы дать им образование, у нее не было никаких злых умыслов». Я слушала все как во сне. Три разбойника смотрели на нас со свирепой ненавистью, а я вообразила, что нас скоро отпустят после всей этой бессмысленной комедии. Когда адвокат смолк, один разбойник спросил, не желаем ли мы что-то сказать в свою защиту. Гунчик вдруг вышел и сделал шаг вперед. Он был крайне бледен и стал говорить сначала шепотом. Водворилось гробовое молчание. Он сказал, что он один во всем повинен, так как предложил бежать, и что поэтому он просит суд отпустить нас всех, а наказать только его одного. После того он вернулся ко мне и снова взял мою руку. Разбойники встали, подняв и нас, а затем вышли. Долго ждали мы. Вошла секретарь, и я заметила, что она была взволнована и расстроена, на нас не смотрела, а уткнулась в бумаги. Затем вошла еще одна женщина, помоложе, верно, жена одного из разбойников, она что-то стала говорить первой, а та подняла глаза, полные слез, к небу и быстро перекрестилась под столом. Обе взглянули на нас и улыбнулись. «Верно, нас отпустят», – подумала я, а в действительности она пришла сказать, что после долгих споров отменили смертный приговор Гунчику.

Снова послышался лязг и: «Встаньте! Суд идет!» Мы выслушали приговор, в котором значилось, что за свои преступные деяния меня и Масолю приговорили к пожизненной тюрьме, Фугу к исправительному заведению, Гунчика к пожизненной каторге, Зоненфельда к тюремному заключению без определения срока. Когда разбойники вышли, Гунчик бросился мне на шею, сказав, что раньше его хотели расстрелять. Когда он это мне сказал, то пожизненная тюрьма показалась мне пустяком, и я его как бы получила в подарок. Все прочее казалось терпимым. Позже он нам рассказал, какой ценой он мог бы получить свободу, если бы согласился на предложение коменданта. Нам удалось перекинуться несколькими словами с Лапом и Куршаковым при выходе из дачи. Обе женщины трогательно простились с нами. Солнце садилось, когда мы тем же порядком вернулись в тюрьму. Тяжело было думать о расставании с шестнадцатилетней Фугой, за которую было страшно, но мысль о том, что все мы в руках Божьих, неизменно укрепляла нас и помогала в ужасные минуты тревоги и страха.