Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Мы долго и неудобно ехали. Наконец нас вывели из вагона, проверили и повели на этап. Там оказалась одна конура на двоих, куда нас с Масолей и поместили, а рядом было нечто вроде загона для свиней – для мужчин. Во дворе под навесом была какая-то вонючая яма для нужды. Студенты несли наши мешки. Мы проголодались и предвкушали съесть свои хлебцы, но их не оказалось. Разочарование было острым (кто голодал, поймет), но у нас еще оставался каравай черного хлеба, ножичек, который мы прятали на себе, чтобы не отняли, и сухари Насти. Масоля сказала, что, верно, студенты съели с голода хлебцы. Нам стало стыдно, что мы не догадались с ними поделиться. На другой день нас отвели в барак, где, по-видимому, кормили солдат. Там нас кормили какой-то похлебкой из общей миски. У нас на то были свои деревянные ложки. Эта жалкая еда показалась необычайно вкусной. На обратном пути студенты нас как-то стыдливо сторонились. Выбрав удобный момент, мы подозвали их к глазку в разделявшей наши камеры стене и просили взять у нас немного денег, чтобы купить себе через конвоиров что-либо. Они ужасно сконфузились и отказались. Позже, когда только было возможно, мы покупали что-либо для них, так как они были самые бедные из заключенных. Мы с ними очень подружились. Когда нас вскоре снова повели на станцию, мы обрадовались, так как сидеть взаперти и через решетку глядеть на унылую улицу, где даже куры редко попадались, было очень тоскливо. Поезд еще не подали. Мы долго ждали его на грязной платформе, устали стоять и сели на свои мешки. Как-то вдруг врезалось в память, может, пустяк, но только почему-то запомнился товарный вагон напротив, в котором стояла на свежей соломе чудесная лошадь, которую чистил человек в рубашке с закатанными рукавами и в галифе, у которого не было того изголодавшегося вида, как почти у всех тогда. По всему было видно, что он из бывших офицеров, в нем оставался прежний лоск. Я все спрашивала себя, обратит ли он на нас внимание, выглянет ли, взглянет ли в нашу сторону? Но он, хоть, безусловно, нас видел, ни разу не взглянул, не дрогнул лицом, а все время копошился у лошади. Масоля глядела вдаль и как будто не замечала его. Не знаю почему, помню его, он походил немного лицом на дядю Петю…

Отсюда-то нас и повезли в товарных вагонах на нарах, и это нам казалось гораздо удобнее, чем первый этап, поскольку было больше простора. Студенты ехали с нами. В Твери нас высадили и повели в пустое грязное помещение, где ночью из-под нар выползали огромные крысы, но мы так устали, что нам это было безразлично. Здесь с нами произошел забавный случай. Наше помещение окнами выходило прямо на улицу, и прохожие могли к нам заглядывать. Масоля днем усаживалась на подоконник перед решеткой и смотрела на улицу. Перед окном прогуливался часовой. К вечеру я заметила, что она с кем-то разговаривает. Это был молодой франтоватый военный, кажется, даже комендант или комиссар этого этапа, конечно, из простых, но не без изящества. Я подсела к другому окну, боясь общения этих господ с Масолей. Вскоре я стала находить забавное в этом разговоре. Он говорил примерно следующее: «Я вижу, что вы из хорошей семьи и изящного круга, так что хочу просить вашего совета. Мне приглянулась одна барышня, очень хорошенькая и изящная, и мать у нее такая приличная с виду. Я бы на ней женился, если бы знал наверняка, что она благородная. Я все хотел у вас спросить мнение. Как вы думаете? Она носит коралловую браслетку: наверное, это признак благородного происхождения». Масоля его сердечно успокаивала, говоря, что с коралловой браслеткой никаких сомнений в ее благородстве быть не может и родовитость очевидна! Дружба с этим забавным военным оказалась для нас полезной, так как на другой день он разрешил нам пройтись с конвойным по рынку, чтобы подышать воздухом. Сам рынок был убогим, но нам он показался чудесным: несколько баб сидели на земле с крошечными горшочками молока, крупой и кусочками хлеба. Цены на все были недоступные, и я боялась тратить последние деньги. Тогда я подумала, что, может, мне удастся снизить цену, если они узнают, что мы – арестанты. Я шепнула об этом одной, но она ответила: «Мало вас тут арестантов шатается! Всех не прокормишь».

Последнюю часть дороги мы ехали снова в битком набитом вагоне третьего класса, в котором были и вольные пассажиры, относившиеся к нам враждебно, сердясь, что к ним подсадили арестантов, и ругаясь с нашими конвоирами, державшими нашу сторону и старавшимися нас устроить поудобнее. Тяжко было видеть это огрубение и очерствение чувств, хотя бывали и исключения. Наконец поезд дополз до Москвы и нас повели на новый этап, кажется, на Воронцово Поле. Нас вели мимо Красных Ворот и на каком-то бульваре позволили остановиться, купить и тут же съесть блюдце какой-то беловатой каши, политой каким-то густым маслом, вроде подсолнечного. Каждая порция стоила двадцать пять рублей, так что мы с Масолей съели одну пополам и то же купили студентам. Мы шли долго и пришли на большой двор. Там комендант этапа стал нас с руганью всех проверять, вызывая по имени. Затем нас рассортировали, и больше студентов мы не видели и не знали, что с ними произошло. Человек, ведший нас, был мал ростом, восточного типа, черноволосый, он то и дело кричал на нас без всякой причины: «Эй, ты, сволочь! Подвигайся!», и, когда мы снова прошли мимо коменданта, я увидела, как мало человеческого в нем было: бычье лицо, лишенное всякого выражения, грубое мускулистое тело, выпиравшее из полосатой фуфайки без рукавов, он глядел на нас кровожадными глазами. Нас отвели наверх и поместили в комнате футов восьми в длину и пяти в ширину, в которой были деревянные нары во всю длину и кроме нас еще шесть женщин, и у одной вдобавок был двухлетний сопливый ребенок. В коридоре стояла деревянная скамья, на которой лежала целая семья чухонцев: дед, бабка, сын с женой, две дочери и ребенок. Они не понимали по-русски и уж совсем не понимали, за что же их сюда привели, находясь в состоянии полного отупения и безнадежного горя. Наша соседка с ребенком тотчас пустилась рассказывать, что у нее и ребенка сильный насморк и что она замужем за татарским офицером, который почему-то был тут же на этапе в одиночном заключении. Она действительно сильно гнусавила. Офицера того даже в нужник сопровождали два конвоира. Он был высокого роста, носил какой-то мундир, и все лицо его было в каких-то ужасных прыщах. Он прошел мимо, как бы не замечая жены и ребенка, подняв голову и с полным равнодушием к окружающему.

Рядом с нашим помещением была огромная темная палата, в которой одна над другой были сооружены нары до самого потолка. Ночью там было битком несчастных арестантов, которые иногда находились там и днем, валяясь на нарах. Эта палата почему-то мне напоминала пьесу Горького «На дне», которую я никогда не видела. Для умывания нужно было спускаться во двор по лестнице, вдоль которой круглые сутки стояла очередь в уборную. Последняя представляла собой совершенно темное помещение; под ногами была какая-то густая жижа, а сверху беспрерывно что-то текло и капало. Возможно, там был другой туалет. Несмотря на двойной хвост ожидающих, каждый раз, когда мы с Масолей направлялись туда, эти несчастные, сторонясь, чтобы нас пропустить, говорили: «Ребята! Дайте барыням пройти!» Такое внимание обездоленных и замученных людей трогало меня до слез. На дворе был кран над грязной раковиной. В первый же день нашего прихода на этап Масоля вышла в коридор, где познакомилась с молодой англичанкой, с которой просила меня поговорить. Это была девушка лет двадцати, только что прибывшая с новой партией арестантов. Лицо ее отражало страдание. Она была в рваной одежде, без шляпы, а на ногах ее были огромные галоши, надетые сверху каких-то тряпок с кровавыми пятнами. Я подсела к ней, и мы разговорились. Ее звали Летти Баулер, она была в польском отряде сестрой милосердия, их окружили большевики, отряд перебили, а ее взяли в плен, посчитав шпионкой, так как она была верхом вместе с солдатами. Обе ступни ее были прострелены, так что ей было трудно передвигаться, перевязочного материала тоже не было, отсюда эти ужасные тряпки на ногах. Она не понимала по-русски и страшно обрадовалась возможности говорить по-английски.