Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Когда мы проснулись, весь лагерь был уже на ногах. Оглядевшись, мы увидели, что находимся в большом, слабо освещенном помещении, с маленькими окнами на уровне земли. Середина одной из сторон была занята большой кухней. К нам пришла молодая полька – староста женского отделения, которая обещала нас перевести в камеру, как только будет свободное место. Она повела нас осмотреть камеру. Это было большое помещение рядом с кухней, пол в нем был бетонным, на котором от сырости собирались лужи, а по стенам стекали струи. В одном конце под потолком было длинное окно, в другом – большая русская печь. Остальное пространство было заставлено носилками, служившими кроватями. Чтобы они держались, под их рукоятки были подложены кирпичи. Арестованные с интересом нас рассматривали, а мы с удовольствием отметили их чистоту и опрятность. Нас угостили чаем из сушеных ягод, так как сами мы пока ничего не имели. Итулина, которая мне говорила, что ее многочисленные знакомые непременно к ней придут и все принесут, когда узнают, где она, добилась от конвоира разрешения занести записку в один из домов, пока мы шли к лагерю. Теперь она ждала визита.

Среди заключенных были супруги Юденичи. Он был братом генерала, за что и арестован. Они прежде были зажиточными (кажется, купцами). Она была молодая нарядная (насколько это возможно в тюрьме) женщина, он намного ее старше. Затем была пара графов Ростопчиных. [174]Она была родом из Сибири, где ее отец когда-то был губернатором. Не помню его фамилии. Их сын Федя, мальчик лет пятнадцати, жил на свободе и их навещал. Нам сказали, что раз в неделю бывает прием посетителей и принимают передачи, но мы никого не ждали, передачи нам носить было некому. Среди арестанток было несколько крестьянок, но большинство составляли городские спекулянтки и проститутки. Всего было сорок женщин. Была одна старая сестра милосердия, исправно ходившая в лазарет, но мало что там делавшая. Нам объяснили распорядок дня. Женщины от мужчин не были отделены в течение дня, и все имели доступ во двор. Мне сказали, что прежде в этом здании размещалась большая больница для сифилитиков, а во время войны – лазарет для увечных, от чего осталось множество костылей, сложенных на чердаке. На кухонных полках было множество эмалированных ночных горшков, в которых шпана получает свои порции. Шпаной тут называли разного рода воров и спекулянтов в отличие от заключенных, посаженных за буржуйство. Меня беспокоила судьба Летти, и я пыталась навести о ней справки. Мне сказали, что она в изоляторе, так как у нее натуральная оспа. Зная, что она ни слова не понимает по-русски, я все же решила ее увидеть хоть издали. На другой день я незаметно прошмыгнула в больницу и без труда ее нашла, так как все двери были настежь. Она была почти без сознания. Стоя в дверях, я окликнула ее. Она обрадовалась, села и сказала, что ей показалось, будто ее мать пришла к ней, когда она меня увидела. Она пожаловалась на плохое самочувствие и сказала, что за ней и китайцем, находившимся с ней в одной палате, ходит грубый санитар, который ставит ей градусник после китайца, никак его не дезинфицируя, хотя у того какая-то страшная болезнь. При нужде санитар ставит горшок рядом с кроватью и стоит возле, пока она на нем сидит. Она умоляла еще приходить к ней, но мне удалось это только раз, да и то издали, а потом ее увезли в инфекционную больницу в Сокольники, и мы ее долго не видели.

Итулина все же дождалась своего гостя и познакомила с ним меня. Его звали Павел Павлович Жихарев. Это был представительный мужчина. Итулина вела себя с ним довольно фамильярно и велела ему прислать с его женой разной еды. Он был бывший моряк и сохранял вид «морского волка». С нами он был всегда учтив и любезен.

В мужском отделении старостой был бывший артиллерийский офицер Ганенфельд. Он был высокого роста и огромной силы, но с детским лицом. Огромная мужская камера размещалась наверху. Вдоль одной из стен тянулись медные умывальники. Шпана помещалась в ужасном подземелье без окон, где они были страшно скучены. Говорили, что по ночам они крали друг у друга вещи и дрались до поножовщины. Их гоняли в город на работы. В мужской камере было довольно много и нашего брата, а также священники. Был также премилый, всегда веселый аргентинский консул Тонтсальве, ходивший в коричневых пижамах, похожий немного на обезьяну. Мы с ним очень подружились. Он не знал, зачем его арестовали. Раз Масоля мне сказала, что она познакомилась с графом Сечени, а когда мы были во дворе, мне его показала. Я же ей сказала, что это, видно, какой-то самозванец, так как в молодости я знала одного из них, а этот жиденок никак не мог иметь к Сечени отношения. Он был маленький, какой-то сгорбленный, вечно смеющийся брюнет. Но оказалось, что она права и он действительно назывался графом Сечени. Она снова повеселела в новой обстановке, которая была несравненно лучше прежних мытарств. Постепенно мы отделались от вшей, ходя постоянно в баню. Правда, это не было особенно приятно. Мыться приходилось в присутствии двух банщиков, один из которых был милый старик, садившийся к нам спиной, занимаясь дезинфекционной машиной, но другой, молодой здоровенный детина, очень любил вертеться в бане, когда там мылись женщины. Я очень тревожилась за Масолю. Итулина всегда в его присутствии особенно возбуждалась, но она была так ужасна, что даже он не обращал на нее внимания. Баня была занята всю неделю, в ней мылись по очереди все, начиная с персонала лагеря. Со мной всегда была маленькая иконка Спасителя, которую Фрумошка носил на шее в турецкую кампанию, когда он служил в Чугуевском полку. Я вынула образок из золотого медальона, чтобы на него никто не польстился. Однажды я забыла его в кармане и отдала вместе с бельем на прожарку и вместе со шведскими спичками. Когда я получила все обратно, то образок исчез, а спички оказались нетронутыми. Добрый банщик искал его добросовестно, но нашел только сплавившийся шарик из металла, на котором он был написан.

Ели мы раз в день, в полдень. Еда состояла из мучной жижи, называвшейся чечевичным супом, кусочка хлеба и сухой воблы, которая была твердая, как подошва, и воняла. Еще давали немного сахара и соли. Если кашевар был к кому-то расположен, он подливал немного постного масла в суп. Мы уносили пищу в нашу камеру и там разливали в свои кастрюльки. Шпана получала свои порции в эмалированных горшках и тут же их съедала. Чечевицу из супа арестантов перекладывали в суп начальства.

Каждый день поступали новые заключенные. Иных уводили куда-то или переводили в другие лагеря, чаще помещавшиеся в бывших монастырях. Нам постоянно рассказывали о жестокостях коменданта. Его, кажется, звали Григорьев. Раз он посадил двух арестантов в карцер, где их не кормили, отчего более болезненный скончался. Комендант велел его оставить в подвале и привязать к нему оставшегося в живых. Через два дня, когда пришли его освободить, нашли его буйно помешанным. Раз вечером нам велели очистить двор, разойдясь по камерам, чтобы комендант наказал одного арестанта из шпаны. Нам объяснили, что наказание состоит в избиении железными прутьями. Даже в нашу отдаленную камеру доносились крики несчастного, и долго мы не могли заснуть. К нам же комендант всегда был любезен и даже добр. Масолю все любили за ее веселый нрав и восхищались ее красотой. Правда, некоторые женщины ей завидовали, особенно когда она получала записки от поклонников-арестантов, ходивших в город на работы. По пути они могли что-то купить из съестного на рынках. Некоторые покупали еду вскладчину, приносили кашевару, и он варил им отдельно за мзду. Мы часто от них получали две порции. Сечени пользовался особыми привилегиями, так как заявил, что он электромонтер, за что его посылали в город для работ в бывшем особняке Рябушинских, где работала особа, которую он называл своей невестой. Он позже говорил нам, что ничего не смыслил в электричестве, ничего не делал, а подкупал конвой, чтобы проводить время с невестой у ее родителей. Масоля всегда называла ее Chérie, [175]когда говорила о ней с ним, так как слышала, как он ее называл по телефону. Она с ним разговаривала по-французски. При возвращении в лагерь он всегда приносил что-нибудь Масоле, а невеста навещала его в лагере два раза в неделю. Иногда он у нее ночевал. Она была маленькая, черненькая, с заметными усами. Жихарев сообщил своей сестре Вере Павловне Малиновской и ее мужу Порфирию Николаевичу о нашем местопребывании. Они жили в Пскове, когда дядя Боря был там губернатором, и очень любили его и Тоцу. Однажды, к нашему великому удивлению, нам сообщили о посетителях, но мы их не знали лично и не понимали, какое они имеют к нам отношение, пока они не объяснили, что знали Васильчиковых, которых очень любили, и хотели бы нам помочь. Они принесли нам подушку, мыло, еды. Все это было для нас неслыханной роскошью. Все время нашего пребывания в лагере, с апреля по октябрь, они нас навещали и нам очень помогали своим участием и приношениями. Когда же нас отпустили, они пригласили нас к себе и угощали из своих запасов. Я спросила у Веры Павловны про Итулину, и она мне посоветовала держаться от нее подальше, так как считала ее зловредным человеком. Она была ужасно неряшлива, ходила в грязном белом халате с огромной дырой от пояса до подола, надетом на голое тело. В присутствии мужчин она всегда старалась наклониться, чтобы выставить напоказ свой зад. Она постоянно ругалась с женщинами, которые ее не выносили. Остальные жили в мире и дружбе друг к другу, стараясь при случае помогать. Молодая полька оставалась старостой. Меня удивляло, что, отдавая распоряжения женщинам, она всегда изо всех сил орала. Каждый день распределялись наряды: кому стирать на начальство, кому убирать туалеты, куда ходили и мужчины и женщины по очереди. Туалет был выложен кафелем, с бетонным полом, в котором был желоб, содержащий отверстия. Если бы мужчины не покрывали пол кучами, то состояние туалета было бы вполне сносным. Нас будили в шесть утра, а в семь уже уходили на работу те, кого назначили по наряду.