Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Прошло несколько дней. Мой нарыв окончательно прорвался, и я стала поправляться. Нам велели собираться в путь. За это время госпожа Рузская заболела, и ее перевели в больницу. Она, кажется, не знала, что ее сына расстреляли. Все остающиеся сердечно простились с нами.

Нас повезли в Петербург вагоном третьего класса, а затем под конвоем привели в бывшие казармы на Вознесенском проспекте, недалеко от Мариинского дворца, как бы в стену его. Туда мы добрались поздно вечером. Казармы были превращены в этапную тюрьму. Нас повели по лестницам и коридорам и ввели в большое помещение, в котором были собраны мужчины и женщины разного рода, но мужчины преобладали. Часть помещения была занята нарами, на которых лежали люди. Нам показали наши места. Было поздно, но не темно. Мы подошли к окнам и вдруг увидели в церковном дворе Крестный Ход со свечами: это наступила Пасха! И такая была радость – видеть эту церковь и мерцающие огни! Заключенные окружили нас, расспрашивая, кто мы и откуда. Мы особенно не распространялись. К тому же мы так устали, что рады были повалиться на голые доски и поскорее заснуть, похристосовавшись между собой.

Утром мы пошли в соседнее помещение с медным солдатским умывальником, а потом вниз за кипятком. Среди заключенных мне особенно запомнилась одна баба, звавшая меня Александрушкой и просившая у меня расческу, которую я, боясь вшей, тщательно от всех скрывала. Она у кого-то нашла гребень и, сидя у окна, расчесывала волосы, выбирая вшей, которых раскладывала на подоконнике и считала.

Однажды, к нашей всеобщей радости, нас навестила тетя Ольга Голицына с тетей Маней, а с ними пришел Егор (дворецкий дяди Бори) с женой Сашей. Они принесли нам всякой снеди. Это Лап с Куршаковым сказали им о нашем местопребывании. Егор не забыл захватить крашеных яиц, маленькую пасху и куличик. Куршаков тоже пришел и сказал, что Лап, узнав о нашем скором этапе в Москву, пешком пошел в Марьино, чтобы собрать нам продуктов. Мой дорогой мальчик опоздал и, обремененный поклажей, пришел днем спустя после нашего этапа, так и не повидавшись с нами. Ловсик пришла с Настей, специально приехавшей из Царского. Она сообщила, что у нас на квартире поселился матрос и топит печи нашей чиппендельской (Thomas Chippendale – известный мастер-краснодеревщик XVIII века) мебелью. Пришли навестить нас и Таня Мятлева с Ольгой Александровной Масленниковой. Все что-то приносили, и у нас скопилась куча полезных вещей: кастрюльки, мыло, белье, провиант и прочее, что мы сложили в мешки из-под картофеля. Настя насушила черных сухарей. Не помню, была ли сестра Фокина, но думаю, что нет. Куршаков сказал, что Лапушка старался добиться свидания с Андреевой, но она отказалась его принять и была сердита, что мы пытались бежать, так как будто бы обещали этого не делать, но, насколько помню, я такого обещания не давала. Такая была радость – видеть их всех, но Лапушка так и не успел подойти. Тата все еще была в больнице, и ей уже было гораздо лучше. Лапа и Алеку продержали в исправительных заведениях врозь, отдельных для мальчиков и девочек. Первое у них спросили, что именно они украли, чтобы попасть туда. К счастью, их вскоре выпустили, и они жили с Зоненфельдами, которых освободили, а потом с Татой, продавая миниатюры и кружева, прихваченные мною в Озерках.

Хотелось бы, чтобы Лап и Ловсик добавили к моим запискам о своих похождениях в этих заведениях, а также о том, как они жили, вернувшись в Москву. Ольга Александровна принесла мне на обрывке бумаги следующий Псалом (45 гл. 2–3): [172]«Я пойду пред тобою и горы уровняю, медные двери сокрушу и запоры железные сломаю. И отдам тебе хранимые во тьме сокровища и сокрытые богатства, дабы ты познал, что Я – Господь». Я ей так благодарна за это чудное изречение, которое никогда с тех пор не покидало меня. Долго я носила этот клочок в кармане, и наконец он так истерся, что от него ничего не осталось, так что я его переписала, и оно лежит в моей английской книжечке. Когда мне становилось тяжело, я читала или повторяла его про себя, и тогда, действительно, Господь шел с нами, уравнивая наш путь и сокрушая медные двери и железные запоры. Ведь нас приговорили пожизненно к тюрьме! Каждый день кто-нибудь приходил к нам, но мы чувствовали близость разлуки. Особенно мы сблизились с Гунчиком, который мне много рассказывал обо всем, что пережил. Бедную Фугушку отправили в исправительное заведение. Много спустя мы узнали обо всех пережитых ею там ужасах среди проституток и воровок, которые сразу же возненавидели ее за молчаливую замкнутость, которую они приняли за гордыню. Начальницей там была добрая старорежимная женщина, и она понимала мою Фугушку. Через несколько дней она пригласила ее спать к себе. Вскоре ее вообще отпустили оттуда, что было чудом Милосердия Божия. После начальница рассказала, что девки в ту ночь сговорились удушить Фугу подушкой насмерть. Она вернулась к Алеке с Лапом и жила с ними и Татой, которая выписалась из больницы, до тех пор, пока не уехала с Зоненфельдами за границу, выйдя фиктивно замуж за какого-то венгерского актера, который, оказавшись порядочным человеком, оставил ее в Берлине, куда она приехала, надеясь найти дядю Борю и Тоцу, но не знала, где они. Она случайно на улице встретила Ботвиных, которые дали знать о ней Тоце в Баден-Бадене, и та приехала и увезла ее с собой, так что Фугушка жила с ними, пока много позже не вернулась к нам.

Я все ждала Лапушку, понимая, как ему будет тяжело не застать нас, но понимала, что пешком и с поклажей скоро не обернешься. К вечеру нам объявили, чтобы Масоля и я собирались в путь с большой партией арестантов, а Гунчика должны были перевести в лазарет, так как он давно уже перемогался и теперь совсем захворал. Расставание было тяжким, но он всегда так стойко все переносил и подбадривал нас. Я была благодарна за то время, что мы провели вместе на этом этапе. Он помог нам уложиться.

Масоля несла все самое тяжелое, а я была обвешена чайниками и кастрюлями. Егор принес немного денег, которые мы поделили. Наша партия состояла человек из тридцати-сорока. Нас вывели во двор, построили в каре, окружили часовыми и повели окольными путями на Николаевский вокзал. В партии был один матрос, который никак не хотел понять, что он арестован, он все время ругался с часовыми и грозился убежать. В одном месте мы шли по узкой улице, и нас кто-то окликнул (нас обычно вели посередине улицы во избежание встреч), и я, обернувшись, увидела госпожу Мандельштам, жену новгородского доктора. Она спросила, куда нас ведут. Отвечать нам не позволялось, поэтому я ей только махнула рукой и улыбнулась. Госпожа Мандельштам не верила своим глазам, увидев нас среди арестованных, хотя в то время это было обычным зрелищем. Она потом нашла детей и была добра к ним. При подходе к вокзалу в узком месте нас стиснули, и матросу удалось скрыться, так как потом на перекличке его уже не оказалось. Послали было погоню, но не нашли. Самым тяжелым для меня было видеть горе Масоли при расставании со своими. Если бы страдала я одна, мне было бы гораздо легче. После переклички нас развели по товарным вагонам с многоэтажными нарами. Мы с Масолей, кажется, были единственными женщинами в этой партии. Там были два студента, старавшиеся всячески нам помочь. Кажется, впрочем, я ошиблась: в товарном вагоне мы ехали со следующего этапа, а пока мы ехали в вагоне третьего класса от Петербурга до Москвы. Поезд еле тащился, подолгу стоял на запасных путях, дважды нас высаживали, и мы пережидали по два-три дня, то в Вишерах, то в Твери. Обычно это расстояние проезжают за двенадцать часов. Нам с Масолей разрешили на ночь растянуться на нижних полках. Днем до первого этапа мы сидели в тесноте, как сельди в бочке, вперемешку с конвоирами. Студенты предложили нам (они спали над нами) взять к себе наши мешки, чтобы нам было просторнее. Мы благодарно согласились. В этих мешках были два черных хлебца, сбереженные нами про запас.