Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Госпожа Лаппо-Данилевская казалась мне милой, хотя и забавной женщиной, with a great sense of humor, [169]так что мы находили много забавного среди скуки нашего безделья. Мне говорили недавно, что теперь она живет во Франции, перейдя в католичество. Видимо, она нашла покой своей мятущейся душе. Она получила назад все свои рукописи, которые не интересовали большевиков при их мнимом преклонении перед талантами, но деньги и вещи ей так и не вернули.

Скоро нас, арестантов, набралось так много, что пришлось переводить на другую ближайшую дачу. Тата и госпожа Зоненфельд иногда пели, у них были приятные голоса; они свыклись с мыслью об аресте и меньше плакали, но бедная Тата заболела, покрывшись какой-то чесоткой. Нам не удавалось дать знать кому-нибудь о нашем аресте и местопребывании. Раз пришли солдаты и приказали неизвестно куда забрать маленьких Зоненфельдов. Несчастная мать пришла в полное отчаяние и билась в истерике, когда их увели. Мы безрезультатно пытались ее утешить. Вскоре детей вернули, объяснив, что вышла ошибка, так как увести нужно было Лапа и Алеку. Наша радость при виде вернувшихся малышей, положение которых казалось ужасным, обратилась в печаль расставания с моими дорогими, но я думала, что тяжесть его смягчится, если все мы будем сохранять спокойствие в надежде на скорую встречу. Я благословила их, поручив Богу и Его Пресвятой Матери. После того их тут же увели, не сказав куда. Но я знала, что они в руках Божьих. Вскоре и нам, остальным, приказали собираться и увели под конвоем Тату, Масолю, Гунчика, Фугу, меня и Зоненфельда в местную тюрьму в Озерках. Мы расстались с госпожой Зоненфельд и ее детьми, которые все время прекрасно себя вели, мало хныкали и своей болтовней так нас развлекали, не понимая своего положения, хотя на наших глазах таяли и бледнели. Госпожа Лаппо-Данилевская тоже осталась, нам с ней было жаль расставаться. Тревога и боль разлуки с детьми все заглушили. Нас привели в тюремную контору, где снова записали все наши данные, а потом отделили от нас Гунчика и Зоненфельда, не обыскивая на сей раз. Нас заперли в одной из женских камер, которая уже была переполнена. Помещение было небольшим, а женщин в нем уже было восемь. В углу, к счастью, был кран с раковиной для мытья. В двери напротив окна был глазок для наблюдений часового. До нашего переселения в тюрьму нам удалось, соблюдая чистоту, предохранить себя от вшей, но затем я с ужасом обнаружила, что в нашей одежде в тюрьме они появились. Впрочем, и это оказалось не только сносным, но стало даже развлечением при том безделье, когда мы вынуждены были регулярно заниматься их поиском и уничтожением. Раз в день в полдень нас выпускали во двор, куда приезжала походная кухня, раздававшая суп из кошачьего мяса с какой-нибудь крупой и крошечным кусочком черного хлеба. Мы всегда были настолько голодны, что и это нам казалось вкусным! На четверых выдавался общий глиняный таз супа. Нас было как раз четверо. При кухне всегда дежурил арестант (не помню имени), жизнерадостный, веселый молодой человек, бывавший раньше за границей, говоривший на нескольких иностранных языках, а по-французски как парижанин. Он с нами всегда шутил, заигрывал с девочками и, наливая суп погуще и с большими кусками мяса, говорил: «Ce petit repas de Lucullus doit vous suffir pour le moment, mais bientôt t nous allons dîner avec vous chez Prunier à Paris». [170]Мы к нему привязались, как, впрочем, ко всем товарищам по несчастью. Через несколько дней после нашего водворения в этой тюрьме он исчез и нам сказали, что его приговорили к расстрелу! Его перевели из мужской камеры в какую-то клетку в конце коридора, ведущего в кухню. Туда нас пускали за кипятком и водой, но ни у кого не было особой охоты туда ходить, так как за перегородкой лежал больной кровавым поносом и запах был ужасающим, а он был без сознания. Мы не могли ничего сделать для бедняги, которого туда же посадили. Часовой к нему не подпускал. Мы были потрясены известием о том, что его должны расстрелять, и по очереди старались зайти на кухню, чтобы, проходя мимо камеры приговоренного, сказать ему слово в утешение. Несчастный ходил из угла в угол по крошечному помещению, он похудел и состарился за несколько часов. Ночью никто из нас не спал и мы все безмолвно молились о нем, прислушиваясь к каждому звуку. Слышали, как сторож, гремя ключами, отпер его клетку и его увели под конвоем! Я слышала сдержанные рыдания Масоли. Мы продолжали тихо молиться, прислушиваясь к удаляющимся шагам… Мы спрашивали себя: где и в какую минуту его расстреляли.

Когда мы были уже в Москве и на свободе, Масоля вдруг встретила его в ресторане на Арбате. Она не поверила своим глазам, но он тотчас ее узнал и подошел. Он тогда отпустил бороду и носил очки. Под секретом он ей поведал, что ночью, когда его повели расстреливать в направлении Гатчины, он, идя между двух солдат, решил подкупить их, если они дадут ему возможность бежать. Они оказались человечными и отпустили его за то, что он смог им отдать, выстрелив для порядка в воздух. Он долго скрывался, но убежать из страны не смог, затем добрался до Москвы, откуда со временем надеялся пробраться за границу. Потом мы его никогда не встречали.

В тюрьме было большое скопление людей всех возрастов и сословий. В соседней камере, вдвое больше нашей, сидела госпожа Мартынова с дочерью Мари, лет четырнадцати, и госпожа Рузская с тремя дочерьми. Ее муж был братом генерала Рузского, которого то ли убили, то ли расстреляли. В мужской камере находился ее сын, которого вскоре расстреляли. Им удавалось иногда видеть его. Мартынова была урожд<���енная> Heath, ее отец служил английским гувернером покойного Императора Николая Второго и часто выставлял на акварельных выставках свои виды шхер. Сам Мартынов находился в одной из мужских камер. Он был, кажется, с Государем в ставке и во Пскове при отречении. [171]

С Мартыновыми в камере была одна толстая молодая еврейка, которая почему-то обладала хорошей провизией, которой делилась с другими заключенными. Из нашей камеры я запомнила только одну женщину, то ли румынку, то ли болгарку, очень любезную, о которой говорили, что она шпионка, что типично для большевистских тюрем. По ночам она перешептывалась с часовым через глазок, целовалась с ним, после чего он ее выпускал на некоторое время.

Через этот же глазок Гунчик ежедневно заглядывал к нам и иногда просовывал кусочек хлеба. Он всегда со всеми дружил, и комендант, который сам был молод, его полюбил и как-то сказал: «Сережа, тебе несдобровать. Тебя ведь расстреляют, а мне тебя жаль. Я как-нибудь пошлю тебя в город на работы, а там как знаешь». Гунчик спросил: «А если я не вернусь, то моя семья будет за то в ответе?» «Конечно!» – сказал комендант, которого звали Подмочкин. Гунчик остался и попросил кусочек дерева, из которого стал мастерить для Таты кольцо, для меня вилку, а для Масоли портсигар. У него были очень хорошие руки. Нам он о том разговоре не сказал, но всегда был готов к смерти. Мы об этом узнали гораздо позднее. С нами в это время он был особенно ласков, когда удавалось переброситься словами. Тата заболевала, у нее появился жар, озноб, и вдобавок ее мучила чесотка, а также боли внизу живота неясного происхождения. Доктора, конечно, не было. Был один среди арестованных, которого выпустили вскоре после нашего прихода. Это был очень добрый еврей, который в канун освобождения заглянул к нам, спросив, не передать ли кому на воле о нас сведения. Мы попросили сообщить о нас тете Ольге Голицыной и прислать нам немного белья. Просьбу он выполнил, но она прислать ничего не смогла. Таким образом, нам удалось снестись с внешним миром, где не подозревали, что мы арестованы. Тате становилось все хуже, и она так страдала, что все время плакала, умоляя ей помочь, но мы не могли ничего для нее сделать. Ночью я лежала рядом с ней, стараясь ее поддержать. Она клала голову ко мне на грудь, и я гладила ее по спине, так что она иногда засыпала, но потом, как только я убирала руку, она тотчас просыпалась и принималась стенать. Гунчик, видя все это, бледнел и худел на глазах. Наконец через коменданта ему удалось вызвать доктора, который потребовал отправить ее срочно в больницу. Мы просили отвезти ее, но в этом было отказано, и она должна была в таком состоянии идти на станцию железной дороги пешком, причем Гунчику отказали ее сопровождать, зато мне вместе с конвоиром позволили ее отвести до поезда. Мы с трудом ее одели, солдат помог свести ее со ступенек. Тата лежала, вернее, висела на наших руках, так что мы еле шли. До станции можно было добежать за пять минут, а мы шли почти час. Я просила конвоира в поезде ее уложить. Пока мы шли, он сказал: «Эх, барыня, как мы не любим мучить и арестовывать! Да ничего не поделаешь, и нам приходится быть грубыми с господами, чтобы большевики не видели нашей жалости!» Он поднял Тату на руки и внес в вагон, а я, благословив ее, вернулась к своим в тюрьму. По дороге ко мне подошла какая-то женщина и спросила, что за старушку я вела с конвоиром, а когда я ответила, что это была моя невестка двадцати шести лет, она не поверила и, отвернувшись, со слезами на глазах произнесла: «Ох, эти кровопийцы!» Позже выяснилось, что врач нашел у Таты внутренний нарыв, который срочно вскрыл, сказав, что, будь операция чуть позднее, спасти бы ее не удалось.