Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Я очутилась в довольно просторном помещении, в котором у окна за столом сидел следователь, как всегда у большевиков, мальчишка неприятной наружности, с холодными хищными глазами. Он, не вставая, предложил мне сесть и начал допрос с обычных формальностей: имя, возраст и так далее. Затем спросил о цели поездки. Я ответила, что ему она известна: побег в Финляндию, на который я решилась, поняв, что в своей стране не смогу дать детям образования, к тому же и прокормиться становится все труднее. Не помню всех подробностей допроса, но он поинтересовался, кто нам дал подложные паспорта. Я отказалась это сообщить. Тогда он попытался узнать имена наших знакомых, которые хотели бы последовать за нами, получив сведения о нашем благополучном прибытии в Финляндию. Он, видно, надеялся заставить нас написать письмо об этом, как бы из Финляндии, как вынудил тех стариков, ложное письмо которых нас так подвело. Я ответила, что за нами следом никто не собирался. Он стал оспаривать эти мои показания, утверждая, что знает о таких разговорах с нашими знакомыми, которые ждут от нас вестей, чтобы отправиться в путь. Я по-прежнему это отрицала, тогда он сказал, глядя пристально мне в глаза: «Мы ведь можем заставить вас запеть другую песенку». На мой вопрос: «Как?» – он ответил: «У нас много разных способов». Я, глядя на него в упор, спросила: «Может быть, пытки?» И получила в ответ с усмешкой и хамством: «Хотя бы и пытки!» У меня все похолодело внутри, но, слава Богу, хватило сил сказать: «Конечно, я в вашей власти, и, вероятно, вы на все способны, но моя песенка будет прежней, и ничто изменить ее не сможет». «Увидим!» – сказал он, встал и протянул мне белый лист бумаги, добавив: «Я оставлю вас на время и советую выполнить мое требование, написав имена ваших знакомых, собравшихся бежать, а также имя того, кто дал вам паспорта». С этим он ушел, заперев меня одну. Я села в углу у стола, потому что у меня ноги подкашивались от страха! Я с ужасом думала о возможности пыток, силясь представить, в каком виде они могут быть. Я так боюсь физических страданий! Я холодела внутри при мысли, что могу выдать невинных людей! Я стала безмолвно молиться, и через отупевший мозг вдруг промелькнули слова: «Прискорбна есть душа моя». Я вдруг увидела Гефсиманский сад и Спасителя, молящегося за нас, грешных, в смертельной тоске перед своими страданиями. Я поняла, что Он, претерпевший такие муки, может искушаемым помочь, и начала просить Его о такой помощи. Мысли бежали. Я стала соображать. Значит, это все хитро придуманный план: узнают через агента, выдающего себя за проводника через границу, кто хочет бежать, тот тайно является к вам с подложным письмом от якобы удачно бежавших либо заставляют пойманных беглецов писать фальшивые письма, затем сговариваются с вами, убеждая, что можно взять с собой все деньги и ценности (чем больше с вами добра, тем богаче их добыча), и в указанный день побега вы попадаете в ЧК в Озерках или Левашове, так как и возницы, ожидающие с санями, тоже служащие чекисты. Все это происходит так тихо, что никто о вашей дальнейшей участи не знает и не подозревает, a bulle de neige [165]добычи все растет и пополняется беспрерывно! Какая глупость была поверить всему этому и попасться «как кур в ощип». В эту минуту отворилась соседняя дверь в комнату, где допрашивали Зоненфельда, который вышел оттуда, скрестив на груди руки и подняв голову, в сопровождении двух часовых. Он быстро приблизился ко мне, схватил мою руку и поцеловал, произнеся скороговоркой: «On me mene à la question! Adieu!» [166]Я только и успела сказать: «Que Dieu Vous garde!!», [167]но они уже прошли. Я снова осталась одна и, вся похолодев, продолжала молиться, понимая, что только в молитве наше спасение. Раз уж мы так глупо попались, то должен же быть какой-то, непонятный мне пока смысл, водительство Божье, иначе Он помешал бы нам. Опять, как часто бывало, мне пришла в голову мысль, что наша жизнь, как пуцль, [168]состоит из кусочков, часто острых и уродливых, а рука Божья складывает их с любовью так, что получается в конце концов картина, а кусочки становятся понятными и осмысленными. Время шло. Я все сидела у стола перед пустой бумагой. Меня охватило какое-то отупение, я постаралась стряхнуть его и, как утопающий апостол Петр, хваталась за молитву. Прошло три часа, показавшиеся мне вечностью. Часы у меня отняли, так что о протекшем времени я сообразила позже. Послышались быстрые шаги. До этого до меня доходили лишь отдаленные глухие голоса. Дверь отворилась, и тот же следователь сказал мне: «Вы можете пока вернуться к детям». Он даже не взглянул на бумагу и удалился. Я вышла и хотела бежать в нашу камеру. Мне показалось, что я была уже одной ногой в могиле и теперь каким-то чудом вернулась к жизни, но вдруг меня осенила мысль, что если я расскажу своим то, что было, то каждый вызов на допрос вызовет у них боязнь за меня: не пытать ли ведут! Ведь чекист сказал: «пока», значит, допросы продолжатся. Все это за секунду мелькнуло в моей голове. Я решила ничего не говорить детям и не говорить госпоже Зоненфельд, куда увели ее мужа, чтобы она тоже не мучилась. Потом, уже в Москве, когда нам надо было расставаться, я, кажется, рассказала об этом Лапу и Алекушке, чтобы ободрить и доказать, что Бог всегда около нас и силен спасти, укрепить и помочь. Я старалась с беззаботным видом войти в нашу комнату. Все кинулись ко мне с расспросами. Госпожа Зоненфельд, рыдая, спросила, не видела ли я ее мужа и куда он девался. Я ответила, что видела его мельком, и стала расспрашивать детей о том, что происходило за время моего отсутствия, думая отвлечь ее от невеселых мыслей, но она продолжала рыдать и громко причитать, а ее малыши испуганно жались к ней, не понимая, в чем дело. Вскоре вызвали на допрос Алекушку. Вернувшись, она рассказала, что следователь ей сказал: «Ваша мать нам сообщила имена всех ваших знакомых, собиравшихся бежать в Финляндию, и мы хотим проверить, верно ли это, так что повторите нам их имена, чтобы мы могли их сверить». Когда же она в ответ рассмеялась, он спросил, чему она смеется, она ответила: «Смеюсь, потому что мама никого назвать не могла, так как никто бежать не собирается и о нашем намерении тоже никто не знал». Так что он ничего не добился от нее. Всех детей допрашивали поочередно. Всякий раз начинали с того, что они хотят сверить уже известные им имена. Дети помнили наш уговор: ничему не верить из того, что будут говорить большевики.

Лап и Алекушка подслушали у двери, как чекисты делили отнятое у нас. Все это происходило в соседней с нашей комнате. Они ссорились между собой из-за добычи и не стеснялись повышать голоса. Через какое-то время вдруг вошел Зоненфельд. Он был вполне бодр, а когда его жена кинулась к нему с расспросами, сказал, что после допроса с ним ничего не случилось, а его просто поместили в ледник, который превратили в нужник, но поскольку он был мал, то ему пришлось стоять, согнув шею, а сесть он не мог, поскольку стоял по щиколотки в навозе. Его там продержали часов пять. Позже, когда мы выбрались за границу, мне говорили, что он это все выдумал, а сам был в сделке с большевиками, и что со временем благополучно вывез за границу большой гобелен, который тогда вез с собой, и что у него оказалась часть наших картин. Я же не могу никак поверить, что он был способен причинить добровольно эти испытания жене и маленьким детям, которые совершенно неподдельно мучились за него. К вечеру его и меня снова вызвали на допрос, на этот раз вместе. Нас привели в большую комнату, где сидело несколько чекистов, и предупредили, что теперь им известно имя человека, давшего подложные паспорта, но только хотят проверить, таково ли его имя. Мы сказали, что от нас они ничего не узнают. Они опять пытались узнать, собирается ли кто из наших знакомых в побег. Мы ответили отрицательно. Затем они велели расписаться на каких-то бумагах с перечислением всего отнятого у нас, хотя сами уже давно все поделили между собой, но делали вид, что собираются это куда-то сдавать. После этого мы вернулись к своим. Проходя через одну из комнат, я заметила кучу вещей, брошенных на пол, и среди них часть миниатюр и мои алансонские кружева. Я обратилась к чекисту: «Вероятно, эти вещи никакой ценности не представляют и никому не нужны?» Он подтвердил, что это – ненужный хлам. Тогда я попросила разрешения взять кое-что на память. «Сделайте одолжение», – ответил он. Я тотчас набила всем этим карманы. Это помогло детям просуществовать, когда их отпустили на волю. Пока нас с Зоненфельдом допрашивали, Гунчик и Лап ухитрились откуда-то натаскать свежей соломы для ночлега, так что мы все на ней расположились, а старики заняли место у стенки.