Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Не помню, говорила ли я, как увезли из Царского Государя с Семьей. Это было при Керенском. Все ходили слухи, что их куда-то увезут, когда дети окрепнут после кори, но куда именно, никто не знал. К нам ходила Рита Хитрово, которая дружила с Великими Княжнами и пыталась установить с ними связь, но это, кажется, не удалось. Как-то она пришла и сказала, что Царскую Семью всю увезут в этот день поздно вечером и что она хочет быть на дороге при их проезде и кое-что им передать. Я сказала, что могу дать для них денег и чтобы она к нам зашла их взять, хотя мы сомневались в успехе. Оказалось, что Государя и всю Семью заставили сидеть всю ночь одетыми, готовыми к отъезду. Керенский в это время был во дворце. Бедные дети были в полном изнеможении, и их уложили на диване. Рита проходила всю ночь, и, конечно, ей даже не удалось к ним приблизиться, но она не унывала и говорила, что их увезли в Сибирь и она за ними последует. Кажется, ей это не удалось. [158]Помню тот ужас, когда мы узнали, что всю Семью перебили в Екатеринбурге. Кажется, это было напечатано в газетах. Во всяком случае, как только мы об этом узнали, то пошли к батюшке просить его отслужить панихиду в церкви Всех Скорбящих. На молебне было много народа. Потом вышел запрет на панихиды по Царской Семье.

Масоля снова служила в лазарете. Везде свирепствовали сыпной тиф и испанка. Те, кто пережили испанку, долгое время были вроде сумасшедших или совершенно теряли память.

Гунчик привел однажды своего знакомого, который хотел купить у нас семейные портреты и миниатюры. Его звали Зоненфельд, он был венгерским евреем. Я не хотела продавать эти вещи. Он попросил показать их, но я отказалась, сказав, что если вздумаю продать, то дам ему знать. Мы сидели, как обычно, на кухне, где проводили дни. Он сказал мне: «Я понимаю, как вам тяжело расстаться с этими вещами, которые вам дороже по воспоминаниям, чем их настоящая стоимость». На этом он ушел. Мы стали обсуждать, что нам делать, так как жизнь становилась все труднее и опаснее с каждым днем, а просвета видно не было. Гунчик уговаривал всех бежать через Финляндию, как это многие делали. Он уже вошел в переговоры с каким-то чухонцем, который согласился нас доставить до границы, конечно, за крупное вознаграждение. Ввиду этого пришлось сравнительно дешево продать несколько семейных портретов Зоненфельду. Много бессонных ночей я провела, не зная, на что решиться, и все просила Бога указать нам выход. Наконец мы решили разбиться на две группы: я, Масоля и Лап пойдем первыми, а по прибытии в Финляндию дадим знать Гунчику с Татой, чтобы они с Фугой и Алекой следовали за нами. Чухонец объяснил, что мы должны переодеться крестьянами и стараться так загримироваться, чтобы нас никто не узнал. Он сказал, что руки должны быть грязными. Мы решили переехать к Гунчикам на петербургскую квартиру beau-père [159]Таты, князя Черкасского.

О нашем намерении бежать знала одна Настя. Я даже не могла проститься с Екатериной Григорьевной Мухановой, которая недавно потеряла свою преданную Тони и была в ужасном состоянии. Впрочем, она сама вскоре умерла, как я потом узнала. Я сказала отцу Червякову о нашем решении, просила о нас молиться и отдала ему на хранение письма дорогого Высокопреосвященного Николая, а также письма к моей матери о. Макария Оптинского, написанные еще до ее замужества. Накануне нашего переезда в Петербург я увидела странный сон: как будто я стою на краю своей кровати, а голова моя усыпана снегом так, что не видно волос. После пробуждения я вспомнила сон, и он мне показался очень странным. Я вспомнила рассказ Толстого «Бог правду видит, да не скоро скажет». Там купец видит во сне, что его голова за ночь поседела, хотя он еще совсем молод, а утром его арестовали по подозрению в убийстве. Конечно, я все время молилась и надеялась на Божью помощь. И Он нас все время вел, как вы знаете. В Петербурге нам пришлось прожить несколько дней, так как что-то задержало нашего чухонца. Мы спали вповалку: кто на полу, кто на кроватях или диванах. Кроме нас, там был Черкасский с немного помешанной матерью. Ее дочь была певицей и давно жила за границей. К нам заходил Куршаков и пел нам, чтобы развлечь. У него был хороший голос, и он пел на всех языках. Особенно помню одну песню: «In der Nacht, in der Nacht». [160]Наконец было решено, что на другой день утром Лап, Масоля и я тронемся переодетыми в путь. Чухонец просил нас взять с собой только самое необходимое и ничего лишнего. Со мною в кармане был образок Спасителя на шейной цепочке Фрумошки, а также образок Божьей Матери, который лежал на его смертном одре. Тяжело было прощание со своими, не знали, как и когда увидимся, но я их всех поручила Богу, и мы пустились в путь. Нужно было пешком дойти до Финляндского вокзала, где нас ждал провожатый. Когда мы туда добрались и увидели его, он нам подмигнул, чтобы мы к нему не подходили. Мы смешались с толпой, и дети потом надо мной потешались, вспоминая, как я говорила Лапу: «Чаво там». Наконец все сели в поезд, и он медленно пошел.

Кажется, мы вышли на станции Левашово, и наш чухонец, посадив нас в сани, в которые была впряжена одна лошаденка, объяснил вознице, куда нас везти.

Был чудный солнечный день, и снег ослепительно сверкал. Мы ехали лесом, в котором на деревьях лежали снежные шапки, отчего ветви их гнулись. Мы ехали молча. Лапушка иногда соскакивал и бежал рядом, если ему казалось, что лошадка устала. Через какое-то время я заметила, что на нас капает что-то розовато-красное. Мы с Масолей присмотрелись, и оказалось, что лошадь натерла себе холку, а наш возница самым жестоким образом стегал ее кнутом по ране, так что на нас летели брызги крови. Когда мы попросили не делать этого, он огрызнулся, но понял. Он не говорил (или притворялся) по-русски. В одном месте нас остановила какая-то застава. Солдаты были, видимо, китайцами. Они потребовали у нас документы. Мы показали. Они долго их рассматривали, держа вверх ногами, потом вернули, махнув, чтобы проезжали. В первые минуты мы сильно испугались этой остановки, и у нас отлегло от сердец, когда нам разрешили уехать. К вечеру мы подъехали к какому-то домику, и возница дал нам знак войти. Мы оказались в большой, очень чистой горнице, в которой был чухонец с женой и дочерью. Они нас любезно приняли и накормили так, как мы давно не ели, хотя за это нам предъявили совсем не малый счет. Они говорили по-русски, и мы поняли, что пока нам лучше прилечь, так как за нами придут, когда будет совсем темно. Мы действительно прилегли и вздремнули, так как очень устали от напряжения. Ночью нас разбудили и объяснили, что нас поведет старуха, за которой мы должны следовать, не отставая и не разговаривая. Старуха, видимо, пришла, пока мы спали. Она была на вид неприветливая и глядела сердито исподлобья. Мы вскоре пустились в путь пешком по глубокому снегу. Она так скоро шла, что мы едва за ней поспевали. В одном месте, завернув, я вдруг не обнаружила ни Лапа, ни Масоли. Я было хотела крикнуть старухе, чтобы она остановилась, но вспомнила об условии молчать. Я пыталась ей махать, но она шла, не оборачиваясь. Тогда я остановилась в ужасе, что мы их потеряли и они заблудятся, затем побежала за старухой, нагнала ее и жестами стала показывать, что случилось. Она страшно разозлилась, стала по-своему ругаться и поплелась назад. В эту минуту они показались из-за угла, и я увидела, что Масоля еле плетется. У нее болел живот. Старуха объяснила, что мы должны за ней поспевать. Мы двинулись дальше. Дороги не было. Шли по снегу, который становился все глубже. Я все думала, выдержит ли Масоля, а в голове вертелась песня Куршакова про ночь. И вдруг я вспомнила, что сегодня Крестопоклонная Суббота. И от того мне стало еще тяжелей, но у нас не было выбора, так как мы зависели от нашего чухонца.