Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Пока мы так беседовали, наш грубиян-конвоир подозвал меня знаками к отделявшей нас перегородке и спросил: «Ву де кель Голицын?» Я так опешила от неожиданности, что не сразу сообразила, что он хочет говорить по-французски. Он повторил вопрос, и я, заикаясь, стала что-то объяснять. Тогда он сказал: «Мне вас жаль. Я на вас кричал для отвода глаз, так как комиссар у нас зверь. Я знавал одних Голицыных и хотел узнать, не в родстве ли вы с ними. А также хочу вас предупредить, что жена татарского офицера и ребенок больны самой заразной формой сифилиса, так что держитесь от них подальше. Мне хочется вам помочь. Скажите, что я могу для вас сделать». Все это он произнес скороговоркой с сильным армянским акцентом и тихо, чтобы никто не услышал. Я была глубоко тронута и попросила достать для Масоли бутылку молока, я бы даже могла за нее заплатить. К сожалению, забыла его имя, но всегда молюсь за него. Он ушел, а я вернулась к англичанке. Через некоторое время появился конвоир и сказал, что меня зовут в этапную контору. Я пошла, не зная, что бы это значило. Когда дверь за мной захлопнулась, я увидела, что за одним из столов сидит наш армянин, погруженный якобы в бумаги, а за другим какой-то старик. Этот последний поманил меня к себе пальцем. Когда я подошла, он нагнулся и отдал мне бутылку с молоком, быстро сказав: «Спрячьте, чтобы никто не видел, и быстрей уходите». Запрятывая бутылку за пазуху, я спросила о цене, а он ответил: «Ничего. Скорее уходите!» Проходя мимо армянина, я сказала: «Не знаю, как благодарить». Армянин сделал вид, что не слышит и не видит меня. Когда я вышла, то просила Масолю пройти со мной в туалет. Нас опять пропустили без очереди. Я ей ощупью передала бутылку, которую она тут же выпила. Когда мы вернулись к себе, я стала думать, как предохраниться от опасности заразы. Конечно, я все время молилась, чтобы Бог сохранил Масолю. Когда же нам принесли обед из жидкой каши в общем тазу, из которого все женщины ели вместе, я села рядом с сифилитичкой, а Масоля, предупрежденная заранее, села от нее как можно дальше. Затем я предложила моей чистой ложкой поделить кашу на доли, чтобы каждая придерживалась своей порции. Но поскольку каша была жидкой, то снова вся стеклась вместе. К тому же моя соседка повсюду тыкала своей ложкой, все время жалуясь на свой насморк. Это тоже было чудом Божьего милосердия, что мы тогда не заразились. На следующий день привели какую-то странную женщину средних лет с какими-то потугами на то, что англичане называют shabby finery. [173]Она села на свой мешок и с ходу стала ругать всех и вся самым невоздержанным образом. Мы с Масолей решили, что она провокатор, как это нередко бывало в большевистских тюрьмах. Она сообщила нам свое имя: Екатерина Алексеевна Итулина, и что она знакома со всеми видными москвичами. Мы же ей не сказали, кто мы. Благодаря нашему благодетелю, мы недолго задержались на этапе, хотя некоторые оставались там неделями. Кажется, уже на третий день нам приказали собираться дальше. Летти просила меня передать, что она не в состоянии идти. Ей и еще одному чахоточнику в последней стадии нашли извозчика. Нам сообщили, что нас поведут в Новопесковский лагерь. Когда мы проходили строем мимо армянина, я шепнула ему по-французски, что никогда не забуду его доброты, но он, как обычно, заорал: «Ну, чего там, сволочь! Проходи!» Больше мы его не встречали. Мы с Масолей и Итулиной вскоре отстали от остальных, так как мы не могли идти в мужском темпе, тогда нам отделили двух конвоиров. День был жаркий, и мы изнемогали в шубах и валенках, вдобавок мы еще тащили наши мешки. Нам не разрешали идти в тени по панели, а только посередине улицы на самом припеке. В безлюдных переулках нам позволяли присесть на панель отдохнуть. Наш путь лежал через всю Москву, мимо Кремля вдоль Большой Никитской, где мы вдруг очутились возле нашего бывшего дома рядом с Никитским монастырем. В этом доме я родилась и выросла, а в домовой церкви венчались наши родители. Здесь мы гуляли в детстве. Я подняла голову и увидела окна этой церкви, и мне показалось, что на нас снизошло благословение родителей. Бедная Масоля изнемогла и была не в состоянии слушать мои рассказы о доме и об университете, который был когда-то в ведении моего отца, вашего дедушки Мещерского, который был Попечителем Московского учебного округа. В детстве мы часто садились на подоконники и смотрели во двор университета через улицу. Подходя к Большой Никитской со стороны Манежа, я заметила, что, хотя большевики замазали надпись на главном здании университета: «Свет Христов просвещает всех», она все равно проступала.

Мы очень измучились на этом пути, и когда дошли до церкви Большого Вознесения, я попросила, чтобы нам разрешили недолго посидеть. Конвоиры нам позволили, и мы присели на ступени магазина Белоногого, где в детстве мы покупали карандаши и бумагу. У Масоли по щекам текли слезы изнеможения и отчаяния. Она мне не давала нести свой тяжелый груз, и я не знала, как ей помочь. Я могла только обнять ее и сказать: «Не надо отчаиваться, моя девонька, видно, Бог ведет нас таким путем к лучшему. Это сейчас мы этого не видим, но потом поймем». Она ответила: «Что же может быть во всем этом хорошего?», и у нее вырвались рыдания. У меня сердце разрывалось, глядя на ее горе, и я снова мысленно поручила ее Богу и Пресвятой Богородице. Я знала, что Они не оставят нас.

Конвоиры сказали, что уже недалеко до лагеря. Солнце уже садилось. Мы шли целый день. После еще одной остановки наконец достигли лагеря, перед которым стояла повозка с больными и томились остальные арестанты. Они были недовольны тем, что комендант им объявил об отсутствии мест и мы должны были идти назад… Мы все закричали, что отсюда никуда не двинемся, а переночуем на земле у ворот. В это время к нам подошел какой-то человек и стал расспрашивать, откуда мы. Мы, в свою очередь, поинтересовались, кто он. Оказалось, что он тоже заключенный, но в его обязанности входит распределять других по местам. Мы просили его сказать, правда ли, что нет мест. Он ушел. Вскоре к нам вышел человек с трубкой в зубах. Конвоиры нам сказали, что это комендант лагеря. Он спросил, сколько нас, и после ответа велел открыть ворота и впустить нас. Мы вошли в просторный двор и пошли регистрироваться в контору. Было уже часов десять вечера. Наш новый знакомый очень любезно нас встретил и повел по грязной лестнице в подвал, где разместилась огромная кухня. Местные арестанты принесли нам остатки каши и всячески старались помочь удобнее устроиться. Нам сказали, что пока в женской камере свободных мест нет и мы будем спать тут на полу. Нам было все равно, где спать, лишь бы скорее лечь и отдохнуть. Меня беспокоило состояние англичанки, так как у нее, по-видимому, был сильный жар. Она мне пожаловалась на головную боль и лихорадку. Ее положили в лагерную больницу. Мы с Масолей бросили на пол шубы и, повалившись на них, заснули мертвым сном.