Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Когда комендант узнал, что Масоля была сестрой милосердия, он решил определить ее на работу в лазарет на место одной старухи, которая ничего там не делала. Для старухи это было большой обидой, и она никак не могла этого простить, но вскоре ее куда-то перевели, а может, освободили. Я была рада, что Масоле дали работу, которая занимала ее время. Я же чинила одежду арестантам. Ростопчину очень забавляло, когда консул приходил с работы, подсаживался ко мне и просил чинить ему носки, снимая их по очереди и тут же надевая, при этом болтая со мной. Нитками и иголками нас снабжали Малиновские.

Первая жена Горького, Екатерина Николаевна Пешкова, заботилась об арестантах, постоянно развозя по лагерям и тюрьмам мыло, махорку, которые отдавала старостам на раздачу. Иногда устраивали рабоче-крестьянскую инспекцию лагеря. Чаще это были бабы, которые осматривали камеры. Они были довольно противные в своем пролетарском достоинстве и свысока своего «величия» снисходили до нас, презренных буржуев, демонстрируя как бы равенство и братство. Раз, помню, они появились уже после того, как сняли старого коменданта и на его место назначили молодого, еще более злобного и грубого. Арестантов стали еще хуже кормить, а ему делали котлеты из той чечевицы, которая предназначалась для супа заключенных, а нам давали только мутную воду. Когда появились три такие бабы, некоторые находились в камере, но мы настолько привыкли к этим бесполезным инспекциям, после которых ничего не менялось, что на них никто не обратил внимания, каждая из нас занималась своим делом. Я тогда что-то шила. Одна из баб спросила меня, нет ли жалоб, но когда я ей на это ничего не ответила, повторила вопрос, причем захотела узнать, нет ли жалоб на кого-то из заключенных. Я ей ответила, что все мы относимся друг к другу дружески и учтиво. Она снова поинтересовалась, нет ли жалоб. На что я, глядя на нее в упор, спросила, для чего она это спрашивает: для проформы или чтобы знать правду. Она опешила и сказала, что для последнего. Тогда я посоветовала ей попробовать нашу пищу и сравнить с комендантскими котлетами. Она ушла смущенной, но когда мы обедали, оказалось, что суп наш гуще обыкновения. Одна из баб подошла ко мне и сказала, что они пробовали обед и нашли его вполне приличным. На что я ей ответила, что в присутствии инспекции было бы глупо дать арестантам плохой суп, а себе приготовить котлеты.

В лазарете, где работала Масоля, был довольно гнусный молодой фельдшер, хотя вполне знающий. Начальником над ним был тоже еврей, но прекрасный человек, который позже оказался в Париже, его звали, кажется, Жермундский. Меня пугало, когда за Масолей приходили ночью, чтобы делать кому-нибудь из шпаны перевязку в камере после ночных драк, так как Ганенфельд мне рассказывал, что там стоит такая брань, которую трудно себе представить, но Масоля уверяла меня, что при ней никто не ругался. Один из этих несчастных как-то сказал мне: «Да кто из нас посмеет тронуть нашу сестричку! Когда она к нам приходит, будто Ангел к нам спускается». Я была тронута до слез этим признанием огрубелого с виду человека, который кроме ругани, вероятно, ничего не слышал в жизни. В лазарете было два хроника – бывший табачный торговец, больной чахоткой, и другой, не знаю с какой болезнью, который просил давать ему уроки английского, что было трудно делать из-за отсутствия учебника. Масоля добилась, чтобы в лазарете устроили палату для женщин, которую сделали из той, где лежала Летти. Нас перевели в камеру, и мы спали на отдельных носилках, но по сравнению с жесткими досками кухонного пола нам эти узкие, похожие на гробики, ложа казались верхом удобства. В хорошую погоду мы выносили носилки во двор, ошпаривали их от клопов, которые регулярно появлялись с новой партией заключенных. Все свои пожитки мы складывали под подушки, но они иногда исчезали, так как среди арестанток были самые разные элементы.

Раз помощник коменданта вызвал меня и спросил, не может ли он что-то сделать для нас с Масолей. Я попросила его отпускать нас в церковь по воскресеньям. Он дал согласие при условии, что мы непременно будем возвращаться к определенному часу и никому не скажем об этом разрешении. Была еще одна арестантка из купеческой семьи, которую отпускали для свидания с детьми. Она захотела пойти со мной в церковь Большого Вознесения, в которой хорошо пели. У Масоли в этот день было много работы, и она не смогла пойти, так что мы отправились вдвоем. По дороге дама предложила мне пойти в другую церковь, Успения на Могильцах, опасаясь, что в Вознесении будет толчея. Я согласилась. Церковь показалась мне переполненной. Я не была у службы с Царского Села! Пение было великолепное, и я ощущала себя в раю. Мы пришли к Херувимской, и народ все набирался, нас сдвинули вперед. Когда наступило время сбора, я заметила, что четыре человека идут с кружками и тарелками, и положила какую-то лепту. Мне казалось, что все мои близкие соединились со мной в молитвах. Я не обратила внимания, что один из сборщиков остановился возле меня и тихо спросил: «Как ты здесь оказалась? Мы тебя давно ищем и думали, что ты в тюрьме». Я обернулась, думая, что говорят с кем-то за моей спиной, но он обратился ко мне. Это был дядя Алеша Оболенский, бывший старостой этой церкви. В первую минуту я его не узнала, так как была далеко от мысли, что он в Москве. В последний раз мы виделись на балу в Аничковом дворце, где я была с Агой и Масолей. Впрочем, он, видно, был на похоронах Фрумоши, но я тогда никого не замечала. Нельзя передать той радости, которую я испытала, увидев его доброе, всегда веселое и ласковое лицо! Я ему рассказала о нас. Он сказал, что они живут рядом с церковью и что он давно нас разыскивает по тюрьмам. Он хотел, чтобы я непременно зашла к ним, но я объяснила, что должна быть к определенному часу в лагере. С этого дня он и тетя Мизи были нашими ангелами-хранителями. Они не только навещали нас, принося пищу, лакомства и всякие полезные вещи, но самое главное – это общение с ними. И после этого говорят, что не бывает чудес! Ведь пойди мы в церковь Большого Вознесения, не было бы этой встречи! Господь в своем милосердии все время вел нас, и эта встреча была началом цепи событий, которые случились позже. Дорогой дядя Алеша умер в прошлом году в Дрездене, оплаканный не только семьей, но и теми, кому он помогал. Его горячая вера и любовь к Богу и ближним напоминала мне Фрумошку. Он все собирался в Габель с Анютой, но грудная жаба, от которой он и умер, не позволила ему это. Мы его больше не видели с последнего свидания в Дрездене в 1922 году, когда нас с Лапушкой отпустили из Совдепии. Но я забежала вперед в воспоминаниях о дяде. Когда мы вернулись в лагерь, я радостно рассказала обо всем Масоле. Надо сказать, что кроме Оболенских, Малиновских и Жихарева нас нашли милые Соня и Аня Самарины (подруги моей молодости), Мария и Соня Волковы, Сабуровы, тетя Машенька Каткова и Алексей Алексеевич Булатов, который навещал нас вместе со своими детьми и приносил передачи от новгородских друзей. Он и его дети ходили всегда босиком, а он носил русскую рубашку и поддевку, все без шапок, словом, были очень живописны. Все эти друзья ходили и по другим тюрьмам, где были в заключении многие их родственники. Так, например, Самарины, брат которых Александр Дмитриевич, [176]бывший одно время прокурором Святейшего Синода и долго Московским губернским Предводителем Дворянства, который по нескольку раз арестовывался, а в тот момент находился в Бутырках. Он всегда старался всем помочь, даже будучи в заключении. Когда нас выпустили на волю и мы не знали, как жить дальше, Соня Самарина по его поручению принесла нам столовое серебро для того, чтобы его продать и как-то существовать. Это серебро принадлежало Московскому Дворянскому Собранию, которое использовало его прежде для торжественных и праздничных обедов, в которых Фрумоша принимал часто участие. Его исключительная доброта многим в заточении служила поддержкой. Его глубокие знания православия привели к тому, что он был назначен кандидатом на патриарший престол, но когда в начале революции выбирали Патриарха, он по своему смирению отклонил свою кандидатуру. Умер он в тюрьме, вскоре после нашего отъезда из Совдепии, но в промежутках между арестами он жил под Троицей с дочерью Таней [177]и сыном Юрием, который позже крепко сдружился с Масолей, Лапом и Алекушкой.