Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Мои девицы очень любили эти концерты и всегда старались принарядиться к ним и подкраситься, так как надеялись сидеть с солдатами. У нас была одна прелестная девочка с лицом ангела, с точеными ручками и ножками. Она одевалась всегда скромно и с большим вкусом. В тот день перед концертом она с кем-то поругалась, и мы услышали такую брань от нее, что было страшно слушать. Я вышла из камеры и, проходя мимо нее, просила выйти ко мне. Я ждала ее в темном углу, где никто не мог нас подслушать. Когда она, еще раздраженная, вышла, я положила руку ей на плечо и сказала: «Мне так больно слышать ту ругань, которая исходит из вашего очаровательного рта. Что сказала бы ваша мать, приведись ей это слышать?» Она вдруг бросилась ко мне на шею в рыданиях, говоря: «Я больше не буду!» И действительно, как только возникал скандал, она взглядывала на меня и, смеясь, закрывала рот рукой.

Я никогда не ходила к началу концертов из-за пения «Интернационала» и однажды в такой день сидела во дворе, когда остальные ушли на концерт. Через некоторое время появился молодой комендант, злой, желчный мальчишка, который, завидев меня, спросил, отчего я не на концерте. Я ответила, что предпочитаю сидеть здесь. Он заметил, что все обязаны туда ходить. Издали ко мне доносилась скрипка Кочергина. Когда он закончил первую часть концерта, то ушел, и я встретила его во дворе. На мой вопрос, почему он ушел, он сказал, что сегодня канун дня Преображения и ему не хочется играть в такой день. Когда же он поинтересовался, отчего это я не со всеми, я сказала, что по той же причине, что и он. Меня очень обрадовало в бывшем чекисте такое отношение к религиозным праздникам. Меня также трогало отношение к нам солдат и конвоиров, которые были всегда любезны и внимательны. Впрочем, старый комендант не позволял им хамить заключенным, особенно в женской камере.

Все это время мы ничего не знали о своих, и я часто себя спрашивала, живы ли мои дети, где они. В то время среди заключенных было несколько священников. Особенно выделялся один из них. Он был молод и отличался спокойным терпением и благостным отношением ко всем. Он иногда получал посылки, кажется с Украины, и всегда часть их приносил женщинам. Мы с ним однажды сговорились просить у коменданта разрешения служить иногда Всенощную в субботу вечером. Нам разрешили, и службы велись в мужской камере в углу, чтобы не мешать другим. У батюшки была с собой епитрахиль, составился хор из мужских голосов. Служба и пение проходили по памяти. Вокруг нас ходили, разговаривали, некоторые, вспомнив о службе, смолкали, иные подходили, вставали на колени, крестились. Недолго это продолжалось. Священников куда-то перевели, а может, и расстреляли.

Вспоминаю один случай. Однажды на чью-то свадьбу в городе пригласили наше начальство, включая фельдшера и Ганенфельда. Сечени тоже туда отпросился. Я сидела в камере с женщинами под вечер. Вдруг вдали раздался страшный взрыв. Помещение наше вздрогнуло, и посыпались стекла из нашего единственного окна. Не успели мы осознать происшедшее, как послышался другой взрыв, еще сильнее первого, стены задрожали как при землетрясении. Мы вышли во двор, где было безопаснее находиться. Взрывы не прекращались, а усиливались. Никто ничего не понимал, что же происходит. Наконец прибыл кто-то из города и сообщил, что на Ходынке рвутся пороховые погреба, а рядом с ними стояли два вагона пироксилина, которые требовалось срочно отвезти от этого места, так как если воспламенятся они, то от Москвы мало что останется. Ходынка от нас отстояла не менее как на семь верст, но взрывы ощущались так, как будто она совсем рядом. Впервые мы с Масолей были свидетелями паники, и чувство это ужасно: некоторые бились в истерике, другие вопили, даже мужчины, многие дрожали как в лихорадке. Из лазарета выползли во двор больные, причем некоторые были столь слабы, что становились на четвереньки, лица у многих искажались от ужаса, становились зеленого цвета. Никого из начальства не было. Я спросила у конвоира, нельзя ли послать за комендантом, чтобы он распорядился вывести нас в более безопасное место, но он мне сказал, что они не знают, куда ушел комендант и остальное начальство, и выразил надежду на скорое возвращение коменданта, но без него он не вправе чего-либо предпринять. Он посоветовал нам держаться во дворе, так как в некоторых стенах образовались трещины и внутри находиться было опаснее. Попытки унять людей, остановить панику ни к чему не привели, у меня стало возникать чувство, что я сама вот-вот поддамся всеобщему страху. Я стала истово молиться, чтобы отвлечь мысли от творившегося вокруг. Вид наших больных навел меня на мысль заняться ими в отсутствие фельдшера. С ужасом я представила запертую в подвале шпану, ожидающую смерть, но для нее мы сделать ничего не могли. Я предложила Масоле пойти со мною в лазарет, вернуть в кровати больных и постараться их отвлечь. Нам удалось это при условии, что мы останемся с ними. У меня не выходили из головы эти вагоны с пироксилином, и мне казалось, что мы сейчас все взлетим. Хотелось прижаться к Масоле и так вместе умереть, но я боялась вновь возбудить панику у больных, поэтому мы продолжали сидеть в противоположных углах, чтобы быть ближе к больным, крестясь и молясь все это время. О вагонах мы им ничего не говорили, а что именно отвечали на их расспросы, я не помню. Наконец появился фельдшер с Ганенфельдом. Последний нам рассказал, что первый взрыв застал их во время свадебного пира и они тотчас отправились на разведку. Вагоны удалось откатить от опасного соседства, но оставалась угроза взрыва складов со снарядами и что одну деревню возле Ходынки совершенно снесло. Пожарные оцепили место происшествия, но угроза все еще существует. Ганенфельд считал, что это был поджог. В городе большинство оконных стекол было повыбито, особенно на Тверской по направлению к Александровскому вокзалу и Триумфальным воротам. Нам было велено оставаться на местах и не думать ни о каком переводе, тем более что прямой опасности для нас нет, к тому же переводить нас просто некуда. Взрывы продолжались всю ночь, следующий день и еще одну ночь, слабея и с более длительными перерывами. Промелькнуло сообщение о том, что будто бы это дело рук польских шпионов. Это было как раз во время наступления большевиков на Польшу, о чем мы тогда не знали. Затем вдруг сообщили, что никакого поджога не было, а просто администрация решила уничтожить устаревшие снаряды и что все деревни в округе целы и невредимы. Из этого стало окончательно ясно, что поджог был и что многие деревни пострадали, так как даже наши помещения, находившиеся в семи верстах, остались без стекол, дали трещины. Что же там осталось от близлежащих деревень, можно себе представить… Бог нас опять уберег.