Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Все эти бесконечно добрые и щедрые люди тащили на себе пешком, так как в Москве транспорта не было, кроме автомобилей комиссаров и редких трамваев, обвешанных гроздьями из людей в связи с нехваткой мест внутри. Приходила к нам из Марфо-Мариинской общины с Ордынки тетя Надя Голицына, принося от себя и от Валентины Гордеевой [181]еду и разные вещи, хотя идти ей было нужно около часа по жаре и пыли. Теперь она в ссылке в Туркестане, и я ничем не могу ей помочь! А добрая Валентина, которая заменила после ареста Великую Княгиню Елизавету Федоровну, умерла в туркестанской же ссылке.

Если когда-либо вы сможете помочь кому-то из них, то делайте с радостью и благодарностью все, что в ваших силах. Тете Наде можно всегда переслать через Ваву.

Старый комендант всегда строго следил, чтобы эконом, который был из заключенных, не забыл запастись провизией для всех. Новый же не заботился ни о чем, кроме строгостей. Лето стояло жаркое и сухое. Нас кормили все хуже. Пошли слухи, что провизия кончается и что нового привоза нет. Наконец наступил день, когда нам объявили, что кроме утреннего и вечернего кипятка нам нечего больше выдать. Комендант же с присными питался, как и раньше. Несчастную шпану продолжали посылать в город на работы, а по возвращении вечером они должны были еще перетаскивать на берег доски с нашего двора. Когда мы поняли, что кормить нас больше не будут, то сговорились с Ганенфельдом обратиться к тем из заключенных, что получают продукты с воли, <���чтобы они> поделились излишками с другими. Меня поразило, что спекулянты, у которых всего было в изобилии, отказались делиться с неимущими. Самые бедные арестанты давали больше них. Я относила Ганенфельду собранное, и мы делили, как могли, эти крохи. Но это было каплей в море, так как в лагере было несколько сотен заключенных. Женщин было из них около сорока, и половина состояла из спекулянток. Правда, некоторые тайком от других приносили кое-что, умоляя не выдавать остальным. Но все равно еды набиралось недостаточно. Шпаны было меньше, чем в огромной мужской камере, и потому Ганенфельд решил, что нашу передачу мы будем отдавать им. Он хотел делать это сам, но, учитывая его занятость, я вызвалась носить шпане. С ними в подвале находился один замечательный человек, не так давно здесь появившийся, которого называли Анархистом. Он был средних лет, высок ростом, худой, бледный, чернобородый и длинноволосый и носил длинную белую рубашку, спускавшуюся ниже колен, подпоясанную ремнем, белые холщовые штаны и босой. Он напоминал мне икону Иоанна Крестителя. Все его любили. Он был тихий и кроткий, а название Анархист ему совсем не шло. Я решила, что он наверняка будет все делить поровну в своей камере, и потому просила всегда звать его, когда мы получали передачи. Часовой отворял дверь в темноту камеры и подзывал: «Анархист! Выходи!» Я ему все передавала, и он так же молча исчезал. Когда я в очередной раз пришла к нему, часовой вдруг мне сказал: «А вы бы Анархисту сказали, чтобы он и себе брал, а то он все отдает, а сам не ест, и на что похож – кожа да кости». Когда тот появился, я обратилась к нему: «Пожалуйста, я вас очень прошу, не отказывайтесь от своей части. Нам скоро опять принесут!» Он улыбнулся тихой просветленной улыбкой, почти одними глазами, занимавшими половину его изможденного лица, и, ничего не ответив, побрел обратно в душную камеру. Тогда я решила в следующий раз удержать одну порцию, а когда он все раздаст, отнести лично для него.

Когда Оболенские узнали, что нас вообще перестали кормить, они стали приносить вдвое больше и оповестили остальных, которые также поспешили снабжать нас, чем возможно. Все, кто выходили в город, покупали себе еду на рынке. Когда я принесла Анархисту его долю, он сказал: «Спасибо, но мы все делим». Я взглянула на его руки: то были кости, обтянутые кожей, но все равно очень красивые. Признаться, я ему не поверила.

Время шло. На дворе становилось все жарче и душнее. Несчастная шпана изнемогала. Много раз мы видели, как изможденные и голодные люди падали, перенося доски. Мерзавец-комендант на них орал и бранился. Раз я сидела во дворе на скамеечке и с тоской смотрела на этих несчастных, которым хотелось помочь, но это могло бы навлечь еще больший гнев коменданта. Я внутренне молилась, прося Бога послать нам еду, и вспомнила, как Спаситель сам накормил в пустыне пять тысяч человек двумя хлебами и несколькими рыбешками, но я себе сказала: «То было тогда, не теперь, когда Он был на земле среди них, а теперь хлебу и взяться неоткуда». Какое глупое, бессмысленное рассуждение! Как будто Спаситель не всегда с нами! Как будто не силен Он из камней сотворить пищу! В это время вдруг раскрылись ворота! А их очень редко раскрывали… Во двор въехали две телеги, нагруженные хлебом, мешками с чем-то, бочонками и сухой воблой. Мы не верили своим глазам! В этот же вечер нам раздали еду и, чего никогда не давали, по порции чухонского (топленого) масла, которое оказалось необычайно вкусным. Кашевар весело принялся варить, и все повеселели. Мы, вероятно, пробыли дней десять без казенной еды. Обычно в полдень нам давали жидкий чечевичный суп, в который повар своим любимчикам подливал постного масла, и пшенную кашу. Вечером – только кашу, по порции сахара и соли, по кусочку черного хлеба, чай заваривали из каких-то сушеных ягод. Можно было заварить кофе из жареного овса или каких-то бобов. Иногда вместо каши мы получали сушеную воблу, что казалось необычайно вкусным. Часто мне казалось, что я с удовольствием выпила бы стакан подсолнечного масла, если бы это было доступно. Было весело глядеть на шпану, сидевшую на корточках на каменном полу кухни вокруг своих ночных горшков и уплетавшую с удовольствием жиденький, но горячий чечевичный суп.

Вскоре после этого увели большую партию заключенных, и в их числе Анархиста, которого все полюбили, хотя он был нелюдим и мало с кем общался. Перед уходом он подошел ко мне проститься, и я была этим очень тронута. Я еще раз вернулась к прежним мыслям по поводу «классовой вражды», о которой так много говорили большевики, а в самом-то деле которой не было и в помине, а заключение в общих лагерях приводило, за редкими исключениями, к единению и братству перед лицом общих мытарств.

Иногда мы собирались вечерами во дворе после рабочего дня, который для меня заключался в стирке и починке нашего платья или в пошиве для кого-нибудь из заключенных. Аргентинский консул рассказывал нам про родину, жену-эльзаску, про маленькую дочь. Раз все разошлись, а я осталась вдвоем с Сечени. Мне было жаль этих иностранцев, оторванных от родины и своих близких, я стала его расспрашивать про Венгрию, про семью. Он мне сказал, что у них в семье майорат. [182]Я спросила, существуют ли у них особые законы для каждого майората, как у нас, или же для всех общий. Он рассказал, как его дед основал свой майорат, поставив следующие условия: мать наследника должна иметь сколько-то quartiers de noblesse, [183]быть католичкой и еще, не помню, какое-то условие. Он рассказал про своего отца, который жил в Константинополе и был уже тогда лет восьмидесяти; про мать, православную гречанку, моложе его почти на сорок лет, которая перешла в католичество, чтобы сын смог унаследовать майорат, но в душе она осталась православной и каждый месяц тайно приглашала греческого священника служить молебен у нее в доме. Он говорил, что она дочь греческого архимандрита и происходит от византийских царей. Я расспрашивала его о детстве, полагая, что ему приятно об этом говорить. Он рассказывал о богатстве своей семьи, о домах в Будапеште, об имениях. Позже он рассказал, что султан подарил его матери меблированную виллу на Принкипо, полностью экипированную бельем, серебром, и что у матери много драгоценностей. Мы всегда говорили с ним по-французски. В тот вечер он долго сидел и все рассказывал. Через несколько дней сообщили, что Сечени переводят почему-то в Ивановский монастырь. Наутро я поднялась во двор и увидела конвоиров, ждавших его для перевода. Когда он появился, то, отведя меня в сторону, сказал, что намерен у меня просить руки Масоли. Хотя сейчас он ничего не имеет, но, когда его выпустят в Венгрию, он сможет ее хорошо обеспечить. Его волнение казалось искренним, но меня удивила его просьба. Мы считали, что он женится на усатой Ифафиус. Масоля мне рассказывала, что он продолжал свои ухаживания за ней, но мы не придавали этому больше значения. Когда я ему напомнила, чей он жених, он вдруг сказал, что все было для отвода глаз, чтобы выходить в город. Тогда я посоветовала спросить лично Масолю, хочет ли та стать его женой. Затем я напомнила о нашем вечернем разговоре о майорате и сказала, что ему необходимо уточнить, достаточно ли у него quartiers, [184]чтобы на ней жениться, но в отношении религии Масоля ни для майората, ни за какие богатства в мире не согласится перейти в католичество, все остальное, в случае взаимной любви, безразлично. Я посоветовала ему пойти к Масоле и обговорить с ней эти вопросы.