Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

С утра я заметила, что Масоля была очень грустна, но явился ли его перевод причиной ее печали или что-то другое, я не знала. Я ждала его во дворе, не желая им мешать. Когда Масоля мне сказала о его переводе, то добавила, что ей теперь все равно, так как они поссорились. Расплакавшись, она сказала, что причина ссоры – его предложение жениться. Она посоветовала ему просить ее руки у меня, а он не захотел. Тогда она рассердилась и отказала ему в руке. Когда я задала ей вопрос о Ифафиус, то она подтвердила фиктивность характера их отношений. Я не понимала, любит ли она его. Тем временем конвоиры стали роптать на его долгое отсутствие. Я пошла его позвать. Я вошла в камеру и увидела, что он стоит перед Масолей, которая сидела на койке опустив голову и со слезами на лице. Он поцеловал ей руку, простился со мной и убежал, говоря, что будет писать.

Когда он ушел, она показала мне небольшой футляр, лежавший у нее на коленях, и сказала, что не знает его содержимого. Мы обе подумали, что там какой-то наверняка неуместный подарок вроде браслета или чего-то в этом роде, но когда мы его не без страха открыли, то обнаружили маленький серебряный складень работы Фаберже с прелестным образком Божьей Матери под старинный. Мы несказанно обрадовались такой неожиданности и его тонкости. Масоля сказала, что ей очень тяжело, что его перевели. Он обещал найти возможность к их переписке, а я в этом не сомневалась, поскольку он всегда добивался, чего хотел. Я радовалась за Масолю, за то, что в ее жизни появилось что-то светлое. Может быть, ее выпустят из заточения, они поженятся и его обменяют как военнопленного. По крайней мере, он об этом говорил и на это надеялся. Действительно, через два дня Масоля получила от него первое письмо, пересланное через одного из заключенных, с которым он дружил и которого посылали в город на работы. Через него же мы передавали свои. Я писала ему иногда тоже, когда он проявлял беспокойство о Масоле. Его письма мы читали в туалете за неимением другого безопасного места. Письма его были очень сердечны, иногда он вкладывал записочку для меня. Ганенфельд всячески старался облегчить им переписку, хотя мне казалось, что он сам был влюблен в Масолю. Причина перевода Сечени осталась неясной. Его продержали там около месяца. Затем однажды открылась калитка лагеря и Сечени появился в сопровождении конвоира. Он добился обратного перевода в Новопесковский. Я обрадовалась за Масолю, которая его называла Биби, так как у него был вроде талисмана некий уродец, который в Венгрии будто сопровождал его при езде в автомобиле и который назывался Биби. Он носил его всегда в кармане. Говорю «будто», так как потом мы узнали, что он немилосердно врал нам. Не знаю, заметила ли его бывшая невеста перемены, но она продолжала, хотя и реже, навещать его. Мне нравилась преданность и благоговение, с которыми Сечени относился к Масоле, как он старался ее оградить от всего пошлого и грязного и как высоко ставил ее душевную чистоту. Может быть, тогда, среди этих несчастных людей, несших с терпением и достоинством свои испытания на развалинах своей родины, в душе его заговорило все, что было в ней лучшего, и он понял, что есть вещи важнее хлеба насущного и личных удобств и жизнь нам дана не для одних житейских наслаждений и легкомысленных празднеств, как это было у него до войны и которым он, увы! снова предался по возвращении в Венгрию. В нем чувствовалась горячая любовь к родине, и он как будто понимал то, что было ценно в окружавших его людях. Он с любовью говорил о своей семье, о своем дяде-епископе, который, по его рассказам, вел далеко не праведную и часто легкомысленную жизнь. Он с удовольствием рассказывал о своем детстве и много врал, как это позже обнаружилось.

Однажды нас оповестили, что в лагерь на время прибудет большая партия из Сибири, состоящая из солдат с семьями, перешедших будто бы на сторону большевиков. Мы должны были приготовить им еду, которая состояла из сухой воблы, которую нужно было отбить, вынуть кости и передать повару. Партия прибыла в 3 часа ночи, и меня разбудили, чтобы я обеспечила работу назначенных женщин на кухне. Я подняла женщин и повела их в кухню, где на грубо сколоченных столах высились груды воблы. В кухню за кипятком заходили приезжие. Среди них было несколько женщин с маленькими детьми. Наша камера переполнилась. В ней можно было с трудом пробираться между коек. Пришлось этих несчастных с трудом устраивать в темном углу кухни. Нам говорили, что они проездом, <���я>-то надеялась, что вскоре они окажутся в лучших условиях. Оказалось, что эти люди были сибирскими казаками. Они окружили нас и стали расспрашивать, почему мы не спим в такой час. Мы объяснили, что должны сготовить им еду. Один из них, по виду атаман или чином выше других, попросил нас прекратить работу и пойти спать, так как они не привыкли к подобной пище и привезли с собой сибирскую провизию, состоявшую из белой муки, сливочного масла, солонины, соленых языков, а этой рыбы никто есть не станет. Тогда я спросила дежурного, что нам делать, и он разрешил идти спать. Наутро я узнала, что прибыло двести человек, которых привезли на грузовиках со станции в сопровождении обоза из деревянных ящиков с продуктами. Я занялась устройством женщин с детьми, стараясь найти им места поудобнее. Я объяснила наш распорядок дня и хотела уйти, когда пришло несколько мужей, несших тяжелый ящик. Они спросили, куда его поставить, и просили взять это для женской камеры. Часть провизии они отдали уже мужчинам и теперь хотят отблагодарить нас за ночные труды. Мы, конечно, очень всему обрадовались, так как давно не видели таких яств. Мы еще долго пекли белые хлебцы из их муки и делали лапшу. Делала ее одна из моих девиц, после рук которой лапша приобретала серый оттенок, но нам это было безразлично. Мы постоянно голодали, а лапша была очень вкусной. После дневных трудов я ходила к сибирячкам, которые держались особняком, и вступала с ними в разговоры. Они были явно подавлены обстановкой, в какой очутились. Несмотря на мои просьбы выйти во двор и посидеть на солнце, они оставались в подвале. У одной был грудной ребенок. Трое из мужей приходили поболтать по вечерам. Это были простые люди, не похожие на офицеров, вроде зажиточных мужиков, но в высшей степени благородные, очень милые, богобоязненные и преданные родине. В них ощущался священный огонь и душевная породистость. При более близком знакомстве я спросила, как они попали в Москву из Сибири и почему они у нас в лагере. Они рассказали, как долго сражались против большевиков за Государя, но когда их окружили войска большевиков и пообещали не трогать семей и станиц, если они добровольно сдадутся, то они решили ввиду своей малочисленности прекратить борьбу. Потом им предложили уехать в Москву с теми из жен, которые согласятся, для того чтобы вступить в войско. Большинство семей осталось в станицах продолжать хозяйство, но они никаких сведений о них не имеют. По прибытии в Москву им сказали, что казармы еще не готовы, и потому предложили пока переночевать в лагере. Ни они, ни мы еще не понимали, что все это была ловушка: их постепенно уводили и расстреливали, а семьи выбросили на улицу, когда их всех перебили. Мы узнали об этом позже от одной из вдов, которая пришла в полном отчаянии рассказать нам об этом, когда мы все наивно полагали, что они давно в казармах. Раз как-то двое из них разговорились со мной и рассказали, что удирали от большевиков на паровозе, так как вагоны были переполнены беглецами. С ними ехал генерал Голицын и сестра милосердия Толстая. Они спросили, не родственник ли нам тот Голицын, но я сказала, что скорее нет, так как такого по имени я не знаю (сейчас имени не помню). Они очень хвалили сестру милосердия, которая ходила с палочкой из-за хромоты. При этих словах я насторожилась. Мы знали, что Толстая уехала в Пермь помогать Великой Княгине Елизавете Федоровне, у которой она долгое время работала в Марфо-Мариинской общине в Москве, но после зверского убийства Великой Княгини она исчезла, и никто не знал, где она. Я стала просить их описать мне ее. Все приметы сходились. В частности, они утверждали, что она носила странный нашейный деревянный крест, на деревянной же цепочке, состоявшей тоже из крестиков. Она очень дорожила этим крестом, который принадлежал какой-то княгине. Я видела такой крест у Великой Княгини Елизаветы Федоровны на такой вот кипарисовой цепочке, тоже составленной из крестиков, когда я приходила к ней по одному благотворительному делу в 1913 году. Как звали княгиню, они не помнили. У Толстой была также сумочка, с которой она не расставалась и говорила, что там тоже вещи княгини. Тогда я сказала, что то была сестра молодой Императрицы, Великая Княгиня Елизавета Федоровна, а Толстая – моя племянница. «Мы-то не знали. Где нам в Сибири об этом знать. Мы о ней никогда не слыхали. Только сестрица Толстая говорила нам, что та была очень хорошая, как святая!» Меня удивило, что они не знали про Царскую Семью и ее членов, но, впрочем, это только доказывало, в какой глуши они жили и как далеки были от всяких влияний. «Про Царя мы, конечно, слышали, хоть и не видали его, а Цесаревич был нашим атаманом, но все хворал, мы слыхали». Они рассказали, что когда им удалось на этом поезде выбраться из занятой большевиками области, то все разбрелись кто куда, и они больше ни Голицына, ни Толстую не встречали. Много позже, в Англии, я встретилась с Нитой Родзянко, и она сказала, что Ели работала с нею в Красном Кресте в Харбине, что она ходила за больными (безразлично, кто они были: белые или красные) и все ее обожали. После отъезда Ниты она оставалась там работать. Вскоре там разразилась эпидемия сыпного тифа, которым Ели заболела и умерла. Ее похоронили в Сибири. Все ее оплакивали. Куда делся крест, неизвестно. Странно, что мы, будучи в заточении, встретились с этими людьми и узнали про Ели Толстую.