Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Так мы зажили на квартире тети Машеньки в надежде на ее скорое возвращение. Марфуша дважды в неделю носила ей передачи, что было нелегким делом. Помимо самого пути нужно было добыть продукты, уложить их как можно компактнее в мешки, составить им список, чем свет выйти из дома, отстоять в очереди, передать посылку, дождаться расписки от тети и, получив посуду от предыдущей передачи, проделать обратный путь. Иногда давали разрешение на свидание, что влекло новые осложнения: долгое ожидание, но для поддержки связи с заключенным это было необходимо. Я была у тети дважды, так как заключение затянулось. Я ходила с Марфушей, и, выйдя на рассвете, мы вернулись затемно. После долгого ожидания, сначала у ворот, а потом в каком-то мрачном и сводчатом подвале, я прошла к тете в какое-то отгороженное двойной решеткой помещение, так что мы оставались друг от друга на расстоянии аршина.

И все это без малейшей возможности присесть. В узком коридорчике ходил все время часовой, и мы ждали, когда он минует нас, чтобы быстро протянуть руки через обе решетки, чтобы передать записку или что-то из необходимого. Она просила принести ей часы на браслете. Мне удалось их ей просунуть. Говорить позволяли не более десяти минут. Тетя была бодра и покойна. Она мне быстро сказала по-английски, что хотела, и я ушла; в очереди томились другие арестанты. Словом, это посещение оставило у меня самое мрачное воспоминание.

Масоля чувствовала какое-то недомогание. Я относила это на счет неизвестности о пребывании Сечени. Мы даже боялись, что его расстреляли…

Тетя Надя пригласила нас 17 сентября провести весь день в Марфо-Мариинской общине на Ордынке. Она и еще несколько сестер были именинницами в этот день. Настоятельницей после ареста Великой Княгини Елизаветы Федоровны была Валентина Гордеева, которая воспитала Ваву и Ники. [186]Она была бесконечно добра к нам и помогала, чем могла. Мы с Масолей пошли туда, чтобы присутствовать на службе в церкви. По случаю именин вечером был роскошный ужин, состоящий из подношений именинницам: белые булки с вареньем и ячменным кофе. Многие читали стихи, составленные сестрами в честь именинниц. После ужина мы с Масолей помогли убрать столы, и когда вышли, то было совсем темно. Масоля шла как-то вяло и сказала, что у нее какие-то боли в животе. Мы шли совсем медленно, и все равно Масоля попросила присесть на тумбу возле церкви. На лице ее отобразилось страдание. Тетя Надя нагрузила нас, по желанию Валентины, всякой провизией, и Масоля это несла. Даже теперь я с ужасом вспоминаю это возвращение. Масоля всю дорогу еле сдерживала слезы от болей. Она полагала, что у нее аппендицит. Я упрекала себя, что разрешила ей двигать тяжелые столы после плотного ужина, и боялась заворота кишок. Оставалось только внутренне молиться, чтобы мы как-нибудь дошли. Когда наконец часа через три мы доплелись к себе, я уложила Масолю и не знала, что предпринять, так как даже не знала, где раздобыть доктора. Четвериковы нам порекомендовали докторшу, жившую рядом. Я собралась пойти за ней, но тут появилась Анна Борисовна, которую тоже выпустили на свободу. Она содержалась в худших условиях, чем мы, так как то была настоящая тюрьма. Она в ней познакомилась с несколькими новгородками, знавшими Тоцу и всех нас. Анна Борисовна, по рассказам Сабуровых, не хотела принимать передачи и отсылала их обратно, к огорчению приносивших. Анна Борисовна рекомендовала мне ту же докторшу, к которой я и сбегала. Она быстро пришла, осмотрела больную и тоже решила, что у Масоли аппендицит. Она объяснила, что делать дальше, так как необходима была операция. Нам рекомендовали отвезти ее к хирургу на Собачью площадку. Я так и сделала. Масоля оставалась в больнице довольно долго под присмотром доктора и сестер, которые в основном были из «бывших». Попечительницей больницы была госпожа Джунковская, часто навещавшая Масолю, которой было хорошо в больнице.

Все это время мы ничего не знали о Сечени, пока однажды не появилась в больнице бывшая с нами в заключении госпожа Латышева, которую тоже перевели от нас, и она оказалась вместе с Сечени. Когда он узнал о ее освобождении, то попросил найти Масолю и отнести ей письмо. Теперь Масоля могла успокоиться на его счет. Сечени оказался в Спасо-Андрониковом монастыре, превращенном в тюрьму. Он сообщил, что проболтался, что собирается бежать, и уже сговорился с какими-то большевиками. Он полагал, что его отвезут в одно место на грузовике, а там он найдет летчика, который переправит его из Совдепии. Он все это нам рассказывал в лагере, но, признаться, мы отнесли это к области фантазий. Оказалось, что «друзья» были шпионами, которые выведали все его планы (которые часто были наивными) и пообещали прислать за ним грузовик, а он не должен был подавать виду, что боится конвоя, который за ним пришлют, так как необходимо было разыграть арест. Действительно, прислали грузовик, который и отвез его прямо на Лубянку в ЧК. Он нам потом рассказывал (не знаю, правда ли), что спал в одиночной камере на голом полу, а по ночам его допрашивали и грозили расстрелом. С ним одновременно арестовали Е. К. Ифафиус. Через нее он вел переговоры о побеге, и она считалась его невестой. Я, между прочим, ходила к ее матери, пытаясь разузнать о Сечени, но она сказала, что ничего не знает, а ее дочь арестована и, вероятно, ее пытают, так как она получила ее блузку, которая была вся изорвана, и на свидание никого не пускают. Я обрадовалась за Масолю: она теперь знает, что Сечени жив и в Андрониковом монастыре. В письме он просил навещать его в единственный разрешенный день, в воскресенье, причем пропуск нужно было просить заранее, за ним нужно было идти в комиссариат, помещавшийся в бывшем Тестовском ресторане [187]против Иверской часовни, куда я при случае всегда заходила помолиться. Там всегда было полно молящихся. Я много раз видела, как чекисты, проезжавшие в автомобилях под аркой часовни, быстро осеняли себя крестом, стараясь, чтобы никто того не заметил.

Но я забежала вперед и, говоря о шпионах, вспомнила одно событие в лагере, о котором забыла упомянуть. Как-то раз в лагерь привезли партию поляков, среди которых оказался один пожилой, сухощавый, седой, похожий на Дон Кихота, человек. При нем всегда находился молодой человек с очень красивой женой. Они, по-видимому, были недавно женаты и очень переживали, что их разделили. Сначала она безостановочно плакала, заламывала руки. Мы старались ее как-то успокоить и развлечь, но ничего не получалось. При малейшей возможности устроить им свидание я звала ее мужа и оставляла их наедине. В его присутствии она немного успокаивалась. Он был необычайно ласков, терпелив с ней и нежен. Иногда он приглашал ее выйти во двор, чтобы посидеть с «рыцарем» Дон Кихотом, всегда благотворно на нее влиявшим. С ней сразу же подружились Сусанна и Масоля. Молодой муж сказал мне, что она беременна и ее состояние его очень беспокоит. Я просила его почаще ее навещать, так как при нем ей становилось легче. Он рассказал, что он был из бедной семьи и что они поженились против воли ее родителей, которых они после свадьбы не видели. Его родители жили в Польше, а ее – в Москве, и он хотел бы дать им знать об их аресте, чтобы те их навестили. Наконец ему это удалось, и родители пришли. Я повела их к ней вниз, а он, узнав, прибежал и встретил самый радушный прием с их стороны, показав тем самым, что они ему все простили, что было важно для спокойствия их дочери. Родители часто их навещали и полюбили милого мужа дочери. Тем временем милого «рыцаря» куда-то перевели, и со временем мы узнали, что он вскоре умер от тифа. Квасцинский (так звали мужа) очень без него скучал. Он начал тяготиться нервозностью жены, ее угрюмостью, бездельем и нежеланием взять себя в руки. Я пыталась уговорить ее изменить свое отношение к заключению в интересах будущего ребенка, к тому же муж стал реже к ней приходить в связи с таким ее состоянием. Она как будто поняла и стала причесываться и выходила иногда посидеть с мужем во дворе. Некоторые из наших девиц заигрывали с ним, но, несмотря на то что он держал себя с ними нейтрально, жена стала закатывать ему сцены ревности. Я не вмешивалась, но боялась, что тем самым она окончательно оттолкнет мужа от себя. Однажды после такой очередной сцены она ушла в слезах и, когда я пришла в камеру, бросилась мне на шею, говоря, что муж хочет ее оставить. Когда я сказала, что это невозможно, то она сказала, что он хочет просить перевода в другой лагерь. Я решила поговорить с Квасцинским. Когда я в разговоре коснулась этой проблемы, он сказал, что больше не в силах терпеть ее капризы и намерен разойтись. Я пыталась объяснить ему, что все образуется после рождения ребенка и если их выпустят на свободу, так как наверняка за них кто-то хлопочет. Он пообещал подумать и попытаться снова с ней сблизиться. Он просил моей дружбы, ему после перевода «рыцаря» не с кем было поделиться горестями. Какое-то время она старалась держаться, несмотря на связанное с беременностью плохое самочувствие. Их, по слухам, хотели выпустить, но отношения между ними снова обострились, и даже пуще прежнего. Квасцинский сказал мне, что после освобождения он отвезет ее к родителям и расстанется с ней. Я уговаривала его повременить с решением до рождения ребенка, не торопиться, и спросила даже, не собирается ли он вторично жениться, так как он вроде слегка ухаживал за одной милой полькой, но он сказал, что нескоро решится на повторный брак. Утром того дня, когда их должны были отпустить, за ним пришел конвоир и куда-то увел. Он долго не появлялся, а когда пришел, то отозвал меня в сторону и начал мне рассказывать о том, что ему сделали совершенно гнусное предложение: остаться в лагере и доносить на своих за хорошую плату. Я спросила его, как он решил поступить. Он сказал, что отверг такое кощунственное предложение и даже хотел набить морду чекисту, но с трудом сдержался. После этого Квасцинского мы больше не видели, а его жена приходила к нам после нашего освобождения. У нее родился прелестный ребенок, но от голода у нее пропало молоко, и она отдала его в какой-то ужасный большевистский приют, где детей содержали в грязи и почти не кормили. Она обожала ребенка, часто его навещала. Ее родители куда-то уехали, с мужем она рассталась, и позже мы узнали, что она живет с каким-то человеком. Однажды мы встретили ее бегущей по улице, державшей закутанного ребенка. Мы остановили ее, она посмотрела на нас безумными от горя глазами и крикнула: «Его уморили! Они не хотели его вернуть, но я его украла! Теперь он умирает, но пусть лучше он умрет рядом со мной, чем там!» С этими словами она побежала дальше. Ребенок вскоре умер, а она осталась с тем человеком, который был богат и, по-видимому, большевик. Все это, верно, не стоило рассказа, но этот пример был очень типичен для того времени.