Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

В моей памяти возникают московские улицы. На этот раз Арбат. Я куда-то спешу, ежась от холода. В карманах пусто. Почти бегу бегом мимо заколоченных окон когда-то таких красивых, а теперь угрюмых магазинов, к которым жмутся нищие всех возрастов, сословий и пола. Их уже почти не замечаешь в этом море ужаса и несчастий, где выбрасываются купюры по пятьсот рублей, потому что на них ничего не купишь. Пара башмаков стоит семнадцать миллионов! Раз я шла по одному переулку недалеко от Арбата и увидела разбросанные пятисотрублевки, их было штук двадцать вдоль тротуара. Так я неслась по Арбату и вдруг заметила немолодую женщину с остатками большой красоты на изможденном лице. Она стояла, прислонившись к двери заколоченного магазинчика, где можно было слегка укрыться от ледяного ветра. На ней было изношенное черное шелковое платье, которое можно описать выражением shabby finery, какая-то старомодная шляпа. В руках она держала посиневшего от холода младенца. Она не могла быть его матерью, а скорее походила на моложавую бабушку. Из непонятного мне любопытства я вдруг остановилась и спросила, ее ли ребенок. Она ответила, как я и полагала, что она ему бабушка. Мы разговорились, и она поведала, что дочь лежит при смерти после родов, а она вынуждена нищенствовать и берет ребенка с собой, так как его не с кем оставить. Я позвала ее пойти со мной. У нас еще оставалось две банки американского сгущенного молока, полученного в обществе ARA. [188]Я хотела записать ее адрес, чтобы передать в ARA для оказания ей помощи, и заодно дать ребенку молоко, так как он ничего, кроме кипятка, не получал. Она не верила своим глазам от радости, что может покормить ребенка. Через какое-то время она пришла с благодарностью после получения посылки. Прошло примерно с месяц. Вдруг она снова появилась с грустной новостью: дочь и внучка умерли, и она пришла отказаться от посылок, которые нужнее кому-то другому, а она снова будет нищенствовать. Потом я встречала ее на Арбате с протянутой худой рукой, и мы всегда были рады друг другу.

Еще одна скорбная картина всплыла в памяти, хотя более недавние события я часто забываю. Иду я зимой по глухому переулку. Кругом глубокий снег, который, конечно, никто не расчищает. Содержатся в порядке только главные улицы, которые чистят «буржуи» под присмотром какого-нибудь большевика. Для этого отбирают стариков, которым эта работа не под силу. Все они в лохмотьях и почти босые. Мимо проносятся в автомобилях упитанные и хорошо одетые в краденые вещи чекисты и комиссары. Так вот, иду я и хочу сократить дорогу, для чего сворачиваю в церковный дворик небольшого храма. Церковная ограда давно спилена на дрова. Кругом сугробы. Церковь эта – Николы на Курьих ножках. [189]Меня всегда удивляло ее название, но никто не смог его объяснить. Недавно мне рассказали, что недалеко от церкви были царские кухни, а на месте теперешней церкви была свалка обглоданных куриных ножек. Затем на этом месте построили храм Святому Николаю Чудотворцу и назвали его так странно. Пробираюсь я этак по сугробам и жалею, что выбрала этот путь, оказавшийся труднее, чем думала. Впереди меня маячат две фигуры: мужская и женская, и что-то они делают за сугробом. Подхожу ближе и вижу маленькую, лет семи, девочку, сражающуюся с санками, на которые взвалено огромное полено или, вернее, часть березы в сажень длиной. Санки застряли в сугробе, через который девочка хотела перевалить. Прохожие старались помочь, но бревно заело и сани ни с места. Бедная девочка! Она тоже хотела сократить путь. Мы все вчетвером долго и упорно пихали, тащили санки. Девочка плакала. Ее мать лежала больная дома, отца не было. Она осталась единственной работницей в доме. Наконец нам сообща удалось вытащить тяжелую поклажу из сугроба и направить по проторенной тропинке. Добрые люди взялись проводить ее до дома.

Эта сцена была обычным явлением в то время. Никто тому не удивлялся. На всем лежала мрачная печать разрухи. Ежеминутно осознавалось выражение: «Мерзость запустения». Этими двумя словами исчерпывалось все, несмотря на то что улицы кишели угрюмыми людьми, многие из которых почти потеряли человеческий облик. Только в переполненных церквях душа могла немного отдохнуть от поминутных страданий. В молитве была общность, людское братство, любовь к ближнему. Возле входа всегда стояла одна из сестер с тарелкой для пожертвований на заключенных, а на Рождество и Пасху церкви заваливали подношениями, которые потом распределялись по тюрьмам. Священники произносили особенно проникновенные и сердечные проповеди, в которых старались помочь пастве со смирением, надеждой и любовью переносить жизненные невзгоды и трудности. Никогда церкви так любовно не убирались и не содержались, никогда приходские хоры не пели так прекрасно. В Успенье – на Могильцах [190]пели изумительной красоты обедню, сочинения Каютова (мужа знаменитой московской портнихи Ломановой). В напевах звучала скорбь, вера, надежда и крик о помощи.

Оболенские приглашали нас с Масолей завтракать по воскресеньям и старались посытнее угостить. Анюта Оболенская осталась после смерти бабушки, тети Анюты Салтыковой, в их петербургском доме на Царицыном лугу. Комендантом дома был Герсдорф, заполучивший это место для сохранения наполнявших его произведений искусства. Сам дом конфисковали, и Анюта жила там из милости в одной из комнат громадного помещения. В части, выходившей на набережную, прежде располагалось английское посольство. Со временем Анюта вышла замуж за Герсдорфа, и мы с ним познакомились после их переезда в Москву. Он был очень милый человек. Его мать когда-то была директрисой одного из женских институтов старого толка. Дядя Алеша нам советовал говеть и исповедаться у о. Владимира, который тогда еще служил в церкви частного дома Серафимовского подворья, которая располагалась во втором этаже и попасть в нее можно было по узкой лестнице. Она всегда до самого входа была набита молящимися, не вмещая всех желающих. Со временем эту церковь закрыли, как полагается в свободной Совдепии, и о. Владимир перешел служить в церковь греческого подворья. Она была больше прежней и с иконостасом из белого мрамора. Во время его служб она тоже переполнялась. В то время Храм Спасителя, который большевики взорвали, [191]был захвачен живоцерковниками, так что почти никто туда не ходил и он стоял пустой. У о. Владимира каждый день была толпа исповедников и причастников. Он замечательно служил, чем напоминал мне одного из петербургских духовников, о. Алексия Колоколова в Георгиевской общине, который долго болел и исповедовал лежа. Отец Владимир – прежде учитель – посвятился недавно, хотя был уже не молод. Помню, в начале революции, когда мы еще жили в Царском, в некоторых церквях перестали поминать Царя и его Семью, что было ужасно тяжело, и с этим я долго не могла свыкнуться, так вот в этих церквях вообще не произносили слово «Царь», а из Евангелия выпустили те фразы, где это имя появлялось. Конечно, далеко не все церкви усвоили эту глупость, укоренившуюся из-за трусости причетников. Некоторые опомнились и исправили свою ошибку. Помнится, раз причащаясь у о. Владимира, я ему сказала о своем беспокойстве о детях, о которых я ничего не знала: живы ли они. Он мне ответил: «А вы их, деточка, крестите утром и вечером. Делайте это так, как будто они с вами». С тех пор утром и вечером я это делаю, поручая вас Богу. Мое благословение никто отнять не может, как бы далеко вы ни были. О. Владимир как бы знал наперед, что терзает вашу душу, и сам начинал говорить, отвечая на вопрос вашей души. Раз это меня особенно поразило, когда однажды я пришла исповедаться и встала в длиннющий хвост через всю церковь. Передо мной стояла старая и желтушная женщина с огромным животом, кожа которой была натянута как перчатка. Впереди той стояла другая с толстой тетрадью в руках, которую она перелистывала. Все по очереди шли на левый клирос, исповедовались и уступали место следующему. Мне было жаль больную, которую я видела каждое воскресенье, ей негде было присесть. Она терпеливо стояла, хотя ей было тяжело. Очередь дошла до женщины с тетрадью, и я с радостью думала, что скоро пойдет больная, а за ней и я. Не тут-то было. Прошли все сроки, а та все исповедовалась, листая страницы своей тетради. Я с ужасом и негодованием спрашивала себя, не собирается ли она читать всю тетрадь. Нетерпение и негодование клокотали и кипели во мне, а та спокойно продолжала свое чтение. Больная смиренно и кротко ждала своей очереди. Прошло больше часа! Наконец раздался голос батюшки в отпустительной молитве. Я вздохнула, но напрасно! Она начала говорить и проговорила еще минут десять, затем вышла с тетрадкой, которую мне хотелось разорвать в клочья, так как меня дома ждала какая-то спешная работа, которую нужно было кончить. Когда же больная вышла с исповеди, то была спокойной и радостной, а я все еще кипела и даже подумывала было уйти домой, а прийти в следующий раз. Когда же я подошла к батюшке, он положил мне руку на плечо и сказал: «Деточка, не надо так сердиться, ведь она всю жизнь свою исповедует и записывает все грехи». На что я сказала, что это даже нехорошо повторяться на исповеди, если она только не повторила своих грехов. Теперь я дивлюсь своей самоуверенности, как будто я его учила! А он просто ответил: «Она из смирения». Потом добавил, что грешно сердиться, надо самому смиряться. Мне показалось, что он читает в моей самоуверенной, гордой и нетерпеливой душе, словно в книге. Мы тогда часто причащались, как бы предчувствуя, что будем жить далеко от нашей церкви и треб. Позже мне рассказали, как сослали о. Владимира. Это было еще при нас, но почему-то я не была в той церкви в тот день. Отслужив обедню, он выходил из храма, приехали в автомобиле чекисты, окружили его, объявили об аресте, церковь обыскали. Он ждал в открытой машине. Дело было осенью, и он еще не успел надеть теплую рясу. Сестры бросились к нему домой, чтобы собрать ему одежду, и умоляли чекистов обождать их. Отец Владимир сидел невозмутимо, закрыв глаза и подняв к небу лицо, напоминая обликом Святого Стефана в Деяниях, когда шел его допрос в Синедрионе с последовавшим мученическим концом. О. Владимира увезли в Сибирь без теплой одежды, посланной вдогонку. Он писал оттуда спокойные и радостные письма, стараясь поддержать дальних и близких.