Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Она нам рассказала про их жизнь на Кавказе. После отъезда Агнии их приголубила Соня Страхова. Она где-то по вечерам танцевала, чтобы заработать на хлеб себе и детям. Жили они все вместе. У Сони были знакомые среди «красных» офицеров, и те тоже, чем могли, помогали, будучи, по-видимому, в нее влюблены. Повсюду подстерегали опасности, но Милосердие Божие ограждало и хранило их. Часто встречались добрые люди, помогавшие и выручавшие. Лапушке пришлось служить в Красной Армии, но и там он встретил хороших людей, и снова Бог хранил. Теперь он тоже хочет как-то к нам пробраться, хотя это страшно трудно, а перевестись почти невозможно. Позже мы с ним списались.

Нас надоумили обратиться в бывший Катковский лицей и хлопотать для Алеки усиленный паек, одежду и обувь, так как у нас не было денег для покупки. Платье я сшила ей из своего старого. Отправились мы с ней в лицей, где нас сердечно встретили какие-то старорежимные люди, по-видимому, оставшиеся еще со времен Министерства Народного Просвещения. Узнав, что мы родственники дяди Павла Игнатьева, бывшего одно время у них Министром, стали еще любезнее и говорили, как все его любили и ценили. Я объяснила свою просьбу. Нам сказали, что этим ведает некая особа, которая придет позже, и нужно подождать. К нашей беседе присоединилась еще одна служащая, бывшая еще при дяде. Было приятно найти в этих стенах доброжелательных, сердечных и воспитанных людей, а не тех дикарей, которые водятся в большевистских учреждениях. Наконец появилась молодая еврейка в красных сафьяновых сапогах на манер боярских, с довольно неприятным, хотя и красивым, лицом. Узнав, что мы к ней, и угадав, что «из буржуев», велела ждать вызова, хотя других просителей не было. Один из наших милых собеседников вошел к ней с докладом, и через новое длительное ожидание нас вызвали. Она осмотрела драное платье и подвязанные бечевкой подошвы опорок на ногах Алеки. Я спросила, можно ли получить ордер на одежду. Она с пренебрежением ответила, что всех одеть с головы до ног они не могут и что если только в этом наша просьба, то мы можем идти, так как она занята. Мы как-то сами выходили из этого бедственного положения с помощью друзей и знакомых. Все стоило миллионы, да еще нужно было найти. Какая-то катушка ниток обходилась в пять тысяч рублей. Зато мы жили втроем и были счастливы возвращению Ловсика и надеялись скоро увидеть и Лапа.

Он приехал неожиданно 21 июня 1921 года. Мы едва поверили своим глазам, когда он появился загорелый и такой дорогой, весь пыльный с дороги, добившись командировки в Москву. Мы устроили ему баню с прожаркой завшивевших вещей. К сожалению, он не мог долго оставаться и обязан был вернуться на Кавказ. Мы ходили, помню, к одному военному, которому Лап привез письмо от начальника с Кавказа, и потому он был с нами учтив. Выслушав просьбу Лапа о переводе, он пообещал что-то сделать, хотя не скрывал, что это непросто. Потом мы навестили мать Сони Страховой, и Лап вызвался отвезти для Сони все, что она сочтет необходимым. Соня еще оставалась какое-то время в Кисловодске.

Рассказывая о нашей первой встрече с Енукидзе, я вспомнила из разговоров с Масолей, что она была у него до своего отъезда дважды. В первый раз просила разрешения на отъезд вместе с мужем в Венгрию и второй – поблагодарить за содействие. Оба раза он был очень любезен. Добралась она до него без всяких затруднений, просто назвав свою фамилию, на что сразу получила разрешение пропустить товарища Голицыну. На территории Кремля ей пришлось побродить в поисках здания суда, откуда ее направили к нему. Во второй раз она также была тотчас пропущена, так как Лап накануне звонил Енукидзе с просьбой ее принять. К нему она прошла сразу, не встретив на территории ни души. Встретившись с ним, она сказала, что могла бы убить его, если бы захотела, так как никто не спросил ее, куда, к кому она идет или как ее имя. Она могла бы назваться кем угодно. Он рассмеялся в ответ. А когда однажды она переходила улицу, то ее чуть не сбил автомобиль, которому она погрозила вслед, а из окна высунулся Енукидзе и крикнул: «Ведь я мог бы вас задавить!» Я же увидела его впервые в театре (кажется, Корша), куда пригласил нас Филибустер. Мы сидели в ложе недалеко от царской, куда вошел высокий человек с двумя детьми, и Филибустер объяснил нам, что это Енукидзе. О детях он ничего не знал. Енукидзе был, как и в последующие разы, в белой блузе и высоких сапогах. Театр был битком набит шумной публикой, порой мешавшей слушать слова пьесы. Енукидзе сел в глубину ложи, а детей усадил впереди. Никто на них не обратил внимания. Пьеса была переводная с французского и хорошо сыграна. Мы очень смеялись, но публика мало что понимала: гоготала, когда не было ничего смешного, и наоборот. Мы только раз были в театре, если не считать вечера у англичан, куда они пригласили балерину с партнером и аккомпаниаторшей. Балерина (не помню ее имени, что-то вроде Гельцер) вышла в длинном вечернем платье и сказала, что в руках она должна держать большой сноп цветов, из которого падают цветы, а она их подбирает, а партнер следовал за ней во фраке и делал вид, что ловит ее, и все это под классическую музыку. Надо сказать, выглядело это как-то неуместно и смешно. Понемногу гости стали переговариваться между собой, а молодежь, которая совсем заскучала, начала смеяться. Вдруг аккомпаниаторша вскочила и сказала, что больше играть не будет, так как никому это не интересно. Танцовщица, разозлившись, уселась в угол, что не помешало ей занять место в первых рядах, когда нам пообещали всех сфотографировать группой. Как только все уселись, танцовщица плюхнулась на пол впереди всех, но фотограф попросил ее отойти назад. Мы потом получили это фото, и я отдала его Гунчику.

Меня все больше огорчали отношения Гунчика и Таты. Когда мы оставались с ним наедине, я старалась внушить ему, что он должен ограждать ее от всего скверного в ее окружении. К сожалению, что я предвидела, сбывалось. Он мечтал о детях, а она не допускала и мысли о них. Раз приехала в Москву ее мать и пожелала встретиться со мной. Я видела ее еще до нашего неудачного побега в Петербурге. Гунчик не любил ее и утверждал, что она жила со вторым мужем Таты, который был моряком. Она же была еще молодая и красивая женщина с хорошей фигурой, но с неприятным выражением лица. Мамаша с места в карьер принялась меня упрекать в свадьбе наших детей, на что в ответ мне пришлось ей напомнить, что я всегда была против этого и убеждала Тату вернуться к мужу. Никогда не могла понять, почему Тата настаивала на этом браке, хотя одно имя Гунчика после революции могло принести несчастье. Тогда ее мать стала упрекать меня в том, что Гунчик якобы разорил Тату, растратив все, что у нее было. На что мне только и оставалось возразить, что это уже не мое дело и меня нисколько не касается. После этого она с явным неудовольствием простилась и ушла. Я так и не поняла цели ее прихода. Не помню, упоминала ли я, что в Москве проживала бывшая няня Таты, милая старушка, бесконечно ей преданная. Она жила у своей сестры, имевшей, как пролетарка, хорошую комнату в большом доме недалеко от Пресни. Мы с Татой ходили к ней иногда, и она угощала нас чаем с вареньем. Нянюшка нередко заходила к Тате и даже к ней в ресторан. Она, говорят, безудержно хлопотала о том, чтобы Тату выпустили из тюрьмы, когда ее посадили после нашего отъезда, а когда Тату выпустили наконец, то нянюшка ухаживала за умирающей Татой до самой ее кончины, которая произошла, кажется, в 1929 году.