Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

В это время Соня Мамонова, служившая у американцев, должна была потерять свое место. Американцы решили сократить свои общежития и ограничиться одним домом, где служила Мара Мансурова. Соня же служила в том доме, где раньше помещалось немецкое посольство и где убили Мирбаха. Мы с Лапом ходили к Соне, которая давала ему уроки английского и подкармливала всякими яствами, которые американцы привезли с собой. Она снабжала его консервами из сладкого картофеля, который мы впервые видели, и он нам показался необычайно вкусным, а когда я его ела свежим в Чикаго впоследствии, то он мне совсем не понравился и показался приторным. Саму Соню я давно не видела и неожиданно встретилась с ней в Москве. В юности я любила бывать в их доме, который жил молодежными интересами. Там часто кто-нибудь читал вслух, а остальные либо рисовали, либо что-то делали, а то просто слушали. Соня была душой веселого общества. После чтения обсуждали прочитанное. Бывали живые и забавные споры, которые нередко кончались каламбурами, бывшими тогда в большом ходу. Когда мы потом встретились, то Соня показалась мне немного постаревшей, но осталась прежней – живой, веселой и неунывающей. Брат ее уже был за границей, а в Москве оставался и был еще жив ее двоюродный брат Саша Рачинский, женатый на Мамонтовой. Он был профессором, но в то время остался без дела, и я иногда видела его с женой, тянувших на тележке какую-то поклажу. Они тоже не унывали, и встречи с ними будили во мне бодрость и уверенность. Лапушка сказал, что мы должны предложить Соне поселиться с нами, раз ей некуда деться. Так мы и сделали, и она с радостью согласилась.

Наконец наша новая квартира была полностью готова, и наш покровитель сообщил нам день переезда и дал нам фургон. Мы погрузили все, ничего не оставив рыжей фурии, и утром, в 12 часов дня, все перевезли. С нами же переехали и Высоцкие. Один из нас оставался на старой квартире, пока всего не вывезли, другой сопровождал фургон, чтобы ничего не пропало, а третий принимал вещи на новом месте. Нам помогал и Ники Голицын, который часто к нам заглядывал. Наш же благодетель тоже принимал в этом участие, как будто мы были его родственники. Его печурка оказалась идеальной. Она была сложена из обмазанного глиной кирпича, стояла между окон, а чугунная труба проходила через всю комнату и выходила в дымоход, так что на всем протяжении дополнительно согревала помещение. Две другие комнаты мы завалили ящиками, чтобы нас не обвинили, что мы занимаем слишком много жилплощади (как это называется в Совдепии). Наш переезд значительно упростился близким к старой квартире расположением новой. Высоцкие тоже были довольны своим жильем. Наш благодетель провел нам электричество. Арматуру и лампочки мы забрали с собой, хотя часть пришлось оставить фурии. Енукидзе просил Лапа ему тотчас звонить, если кто-либо вздумает чинить нам неприятности, но в новом помещении не было телефона. Соня переехала к нам, и мы ее устроили в первой части комнаты, а я с Лапом ютились за ширмой. Мыться нам приходилось по очереди. Мы жили весело, много смеялись, когда Лап делал всякие глупости. Раз он кувыркался на постели, и ноги его запутались в решетке, и он никак не мог их вытащить. Моя помощь ни к чему не привела. Он оставался в нелепой позе с задранным кверху задом. Мы с Соней вдвоем не могли его извлечь, и Лап думал, что так и будет спать. Мы от смеха не могли двигаться, но все же общими усилиями нам удалось его освободить. Соня давала уроки в каком-то народном университете, уходила с утра и приходила поздно, так как дополнительно занималась с частными лицами. Лап тоже ходил на службу в какой-то кооператив. Это было время НЭПа, но в появившихся булочных все было очень дорого, и мы только изредка могли побаловать себя белым калачом или пирожками. Когда Лап и Соня уходили, я принималась за хозяйство. По утрам я готовила им завтраки, состоявшие чаще из суррогатного кофе, согретого на керосинке. Лап уверял, что я за неделю только раз завариваю свежий кофе, что отчасти было правдой. Приходилось экономить. Он иногда сердился, но чаще называл меня Шафировым и упрекал в скупости. К кофе подавался черный хлеб и иногда кусочек масла. После их ухода я стирала, мыла, убирала постели. Стирать приходилось почти каждый день. У нас был один таз, и много постирать было невозможно. Сушить приходилось на трубе, когда она немного остывала. Лап говорил: «С нетерпением жду первого января!» Я машинально спрашивала почему, а он в ответ: «Потому что на Новый год ты, может, переменишь простыни». Это было отчасти преувеличением, но простыней у нас было всего шесть, так что меняли их раз в месяц, а стирала я их по одной в день. Высоцкая их нам гладила за небольшую мзду, и вообще они с мужем в случае нужды всегда нам помогали. Они мечтали вернуться в Польшу. Это со временем им удалось. После стирки и мытья посуды я принималась за стряпню, готовила обед, который состоял, как правило, из постных щей и гречневой каши или бобов с яйцом, которое изредка удавалось заполучить. Иногда мы покупали картошку, Соня приносила изредка пайки, которые ей выдавали в народном университете: колбаса, рыба, масло или мука. Приготовив обед, я работала над заказами и ждала Лапа, который иногда приносил большое лакомство – калач из булочной.

Однажды я так сидела за шитьем, и вдруг раздался громовой звонок. Когда я открыла дверь, то увидела автомобиль, а у двери стоял чекист, который спросил, здесь ли живет Николай Голицын. У меня екнуло сердце. Я ответила, что здесь. Тогда, остановившись в пустой зале, он спросил: «Где же он?» «На службе», – ответила я. «А вы кто будете?» – «Его мать». Он как-то вздрогнул вдруг или удивился: «Не может быть! Это неправда!» – «Как это неправда?!» – «Сколько же вам лет?» – «Шестьдесят!» – «Нет, вы не можете быть его матерью». Я ничего не понимала. Тогда он спросил: «А сколько же лет вашему сыну?» Внутренне дрожа, я сказала. «Как его зовут по батюшке?» – был следующий вопрос. Я сказала, что Павлович. Он раскрыл свой портфель и что-то проверил. «А я ищу Николая Сергеевича, [198]которому 80 лет».

У меня как будто камень с сердца свалился, и я невольно воскликнула, что он не здесь живет. Когда же он спросил меня о месте проживания другого Голицына, я сказала, что он раньше жил там-то, а теперь я не знаю, где он. Я поняла, что речь идет о бывшем премьере, который жил в доме с Сабуровыми, этажом выше. Тут я поняла, что невольно выдала человека. Тогда я спросила, зачем им понадобился такой несчастный старик. Он уже пошел к двери, но остановился, обернулся и сказал: «А это не ваше дело. Я вижу, что вы его матерью быть не можете». Он сбежал по ступеням и уехал в автомобиле.

Я вернулась к себе и долго думала, что же я должна предпринять. Предупредить я не могла, чекист наверняка бежал уже к нему по лестнице. Да и куда бы мог скрыться старик? Ведь чекисты его бы из-под земли достали. К Сабуровым идти не хотелось, чтобы не привлекать к ним внимания. Чувство бесконечной благодарности к Богу за то, что, хотя бы временно, опасность миновала Лапа, сменялось чувством вины и ужаса, оттого что я, может быть, предала старика. Наконец пришел Лапушка. Я все ему рассказала. Он сначала побледнел, но, поняв, что это не за ним, сказал, что нужно немедленно идти к Сабуровым или к Екатерине Ивановне Масоловой и узнать, что случилось. Мы пошли. У Сабуровых, конечно, уже знали, что был обыск над ними, но они нас успокоили, сообщив, что старик Голицын уже некоторое время как уехал в Петербург и никто не знал его тамошнего адреса. Однако потом мы узнали, что его арестовали и расстреляли. О последнем мы узнали много позже, и меня мучило сознание, что я его, возможно, предала… Я сказала о своих мучениях на исповеди. Мой духовник сказал мне, чтобы я всегда молилась за упокой старичка, что я с тех пор и делаю.