Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Тетя Надя сообщила мне, что Владыка находится в Москве, вызванный в ЧК. Он остановился у кн. Шихматовой-Ширинской, которая жила недалеко от Ордынки и общины. Помнится, что я отправилась сначала к тете Наде, чтобы узнать его адрес, а затем пошла его навещать. Это было рядом с Третьяковской галереей, где раньше я часто бывала с Мама и с Фрумошкой. Дом Шихматовых-Ширинских находился в саду, в котором я застала всю семью. Одна из девочек выздоравливала после болезни и лежала на солнце. Они направили меня к Владыке, который занимал в доме маленькую и довольно темную комнату. Мы с ним обрадовались друг другу, но потом я поняла, что он был подавлен. Он сказал, что не знает причины вызова и того, что его ждет впереди, поскольку сейчас многие обвинения основаны на доносах. Он никуда не выходил, даже в сад, но был окружен вниманием и любовью со стороны хозяев дома. Он сказал, что Его Преосвященство Алексий (Симанский) [207]тоже ждет его к себе, но я не могла долго оставаться и ждать его, а потому распрощалась, пообещав прийти на следующий день, чтобы узнать результаты его посещения ЧК. Он так грустно со мной прощался и сказал, что не знает, о чем будет говорить. Я напомнила ему обещание Спасителя, говорившего о том, что не нужно заботиться об этом, когда поведут на суд, а Дух Святой тебе все внушит сам. На том мы расстались. С вечера я ему приготовила мешочек с пуговицами, крючками, нитками и иголками и другими мелочами, которые ему могут пригодиться в случае ссылки или тюрьмы. Казалось невероятным, чтобы его просто отпустили в Новгород. Лапушка потешался над моим мешочком, а Соня одобрила мою мысль. На следующий день, когда я пришла к нему, то застала там Алексия. Арсений был еще более подавлен после допроса и говорил, что ждет нового допроса. Алексий старался его подбодрить и просил наперед не ломать голову о том, что и как отвечать, так как Дух Святый внушит ему сам. Он был уверен, что его сошлют в какой-нибудь медвежий угол, где столько русских духовных лиц томилось в заключении. Тяжко было с ним прощаться. Преподобный Алексий остался с ним, когда я ушла. Вскоре мы узнали о решении его сослать. Я пошла к нему снова, но его уже не было. Княгиня Ширинская рассказала, что его арестовали и намеревались сослать на север Сибири. Она боялась за его дальнейшую участь. Уже за границей я узнала от Иславина, что, по слухам, он долгое время был кашеваром в одном из сибирских концлагерей. В прошлом (то есть в 1937 году) от тети Нади из Ташкента пришло письмо с известием, что Митрополит скоропостижно скончался в церкви во время обедни, которую он служил, и что он оплакан был всей паствой, так полюбившей и оценившей его. В Ташкент его перевели из Сибири.

Раз в Москве я шла по безлюдному переулку и увидела Его Преосвященство Алексия, шедшего мне навстречу. Он был в монашеском платье и с посохом в руке. Когда мы поравнялись, он благословил меня. Я спросила, есть ли у него известия о Владыке, он ответил, что ничего не знает и даже не знает места, куда его сослали, а переписка была запрещена. Спустя какое-то время нам сказали, что Алексий примкнул к живоцерковникам, но затем он раскаялся и вернулся к Митрополиту Сергию. Какая его постигла участь, нам неизвестно.

Я уже, кажется, писала, что Смитт встречался не только с Тюрей, но и с Аглаидушкой, но не понял, что именно о ней я спрашивала, так как я назвала ее Шидловской, [208]а она ему представилась как Мовес. [209]Так я узнала, что она вновь вышла замуж и что Андрей Шидловский умер от сыпного тифа. Слухов было так много, а проверить их не было возможности, так что мы не знали, чему верить. С отъездом Алекушки Л. Смитт все больше, казалось, увлекался Варей Поповой. Она в это время хворала, и я ее часто навещала. Как-то раз я пришла после посещения Филибустера, и она мне сказала: «Он чудный, но я ему сказала, что не в состоянии выйти замуж за иностранца, как бы я его ни любила». Я с удивлением спросила, предлагал ли он ей выйти за него, ведь она была за Поповым. Она ответила, что он несколько раз поднимал этот вопрос, но она никогда не решится бросить мужа, с которым она не жила, но которого очень высоко ставила за его благородство. Она мне сказала, что ему следовало бы лечиться, если бы не эта ненормальная жизнь в Совдепии. Она знает, как он ей предан и любит ее, и потому она не решится разбить его жизнь. Не любить ее было невозможно, так она была хороша. Я всегда удивлялась, что она дочь своей матери, которую видела два-три раза, и она была так на нее не похожа. Говорили, что она была актрисой в каком-то неизвестном театре и что князь Туркестанов, отец Вари, влюбился в нее и женился. У нее был еще премилый брат, принадлежавший к компании мальчиков, влюбленных в Масолю и Алекушку. Дядя Вари, Преосвященный Трифон, в то время жил в Москве, и его почему-то не трогали. Дальнейшая его судьба мне неизвестна. Варя обожала детей, и для нее было большим горем, что она не может их иметь. Как-то я встретила ее, когда она торопилась к приятельнице, недавно родившей ребенка, и Варя ходила к ней купать младенца, мать которого почти не обращала на него внимания. Варя говорила: «Почему-то у людей, которые не любят детей, они есть, а у таких обожающих их, как я, нет».

У нас появилась надежда выбраться из Совдепии. Тюря писала через Филибустера, что может прислать денег, если мы сможем выехать легально. Это казалось очень трудным из-за возраста Лапушки, которого могли бы призвать на военную службу, что меня немало пугало. Меня угнетала мысль, что он должен служить этим негодяям. Я знала, что многие надеялись на скорый конец большевистскому господству, и многие из военнослужащих делали все, от них зависящее, чтобы вредить большевикам, но это было очень рискованным и могло в любой момент обнаружиться, тем более что многие приемы были так наивны. С другой стороны, меня тревожило, что вульгарная Кися завладела Лапом и влюбила его в себя, при этом он воображал, что она – воплощение наивности и доброты, а я отлично помнила ее злобный взгляд, который она на него бросила в первый раз, когда я увидела их в ресторане и он пренебрежительно взглянул на нее. Тата всячески поощряла эту идиллию и все зазывала его к себе. Я чувствовала, что спорить более чем бесполезно и что только отъезд мог его спасти. Вместе с тем мне было тяжко от мысли, что при отъезде придется покинуть Гунчика, который снова переживал кризис в отношениях с Татой. Иногда мне казалось, что они сойдутся снова, но разлад все усугублялся, тем более что он часто был в разъездах. Мы с Соней оставались дома или ходили к друзьям. Однажды я пошла к Леле Сабуровой и ее сожительницам. Был душный жаркий день. У нее собрались некоторые знакомые, и я задержалась. Вдруг налетела гроза с таким ливнем, что казалось, будто с неба льется река. Вечер перешел в темную ночь. Мы собрались расходиться, но пришлось обождать. Когда ливень превратился в обычный дождь, я решилась идти домой, так как унесла с собой ключ и Соня не смогла бы открыть дверь. Один из молодых людей вызвался меня проводить; ему было по пути со мной. Когда мы сошли с лестницы, то обнаружили, что улицы нет, а вместо нее по направлению к Арбату несется мутный поток. Я предложила разуться, обувь нужно было беречь. Мы так и сделали и пустились в путь по воде, которая местами доходила до колен. Возле нашего дома образовалась кучка людей, искавших укрытия под карнизом от начавшего снова усиливаться дождя. Гроза снова приближалась. Я открыла дверь и всех пригласила к себе переждать дождь, все вошли, кроме моего провожатого, который торопился домой, чтобы успокоить мать. Соня и Лапушка очень удивились, обнаружив в подъезде толпу чужих людей.