Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Когда я собралась уходить, то она сказала, что хотела бы познакомить меня со своей дочерью, Евреиновой. Мы прошли в другую комнату, где сидела ее дочь с мужем. Я заметила, что она хромает. После этого я еще пару раз заходила к старушке, которая всегда была неизменно ласкова и добра. Она умерла года два спустя, и Аглаидушка говорила, что она была в тайном постриге. Я была рада этому знакомству и просила ее молиться об Аглаидушке. Она, видно, много тяжелого испытала на своем веку, но на ней это не отразилось.

Вокруг все бушевала большевицкая ярость и злоба, каждый день приносил новые расстрелы, аресты, ссылки. Иногда доносились слухи, что с юга продвигаются «белые», но потом все замирало, и надежды на избавление гасли. На рынках постоянно совершались облавы, и милиционеры забирали у людей последнее, что те выносили на продажу. Ляля Эйлер торговала сахарином, и я об этом уже писала. Иногда я забегала к ней, когда шла сдавать работу, и заставала Лялю за уборкой на темной кухне, босую. Она все умела делать, умела приспособиться. Тогда уже была заметна ее беременность. Софья Николаевна уезжала к своей дочери, Сонечке, в деревню, где ее муж служил управляющим на большевицкой ферме, так что они могли содержать семью <���добываемыми> из-под полы продуктами. В английской миссии я познакомилась с одной дамой, которая приехала, чтобы помочь голодающим собранными за границей средствами. Но большевики не пускали их в самые неблагополучные районы. Средства, собранные с церквей, они рассовали по своим карманам. Я тоже хотела внести свою лепту в эту миссию помощи и протянула этой даме небольшую сумму. Она не сразу ответила, и мне показалось, что это ей неприятно. Я взглянула на нее и увидела, что она плачет. Пока я искала слова, чтобы ей сказать, она взяла мою руку в свою и сказала: «It is too wonderful! I know all of you have nothing and yet you find it possible to give». [211]Я ей объяснила, что мы теперь не голодаем благодаря помощи друзей, присылающих нам провизию, и что давно ищем случая послать свою лепту через надежные руки, так как знаем, что большевики ничего не передают голодающим, а прибирают все к рукам.

Она обещала по возвращении мне рассказать, что она видела. И верно, через некоторое время Филибустер позвал нас, и эта дама поделилась со мной виденным. В самые неблагополучные районы их так и не пустили, и потому они не видели людоедства, но рассказы о том слыхали. Население давно уже съело всех лошадей, и потому все свои запасы они возили по железной дороге, откуда мужики отвозили сами на санках, на которые тоже нельзя было много нагружать, так <���как> ослабленные люди не могли переносить тяжести. При этом каждую отправку сопровождал кто-либо из отряда, поскольку уже были случаи, когда отправленное не достигало цели, если было без сопровождения. В тех случаях, когда их не впускали в какие-либо районы, им объясняли, что якобы люди там уже обеспечены и в помощи не нуждаются. Затем объявили, что их миссия закончена, поскольку большевики дальше сами со всем справятся, обрекая целые регионы на вымирание.

Под конец нашего пребывания в Москве мы реже видели Ники Голицына, который заболел. Он жил очень далеко от нас, и мы его поддразнивали тем, что он сидит на своих кастрюлях. Ему удалось спасти свою кухонную утварь, которую он старался продать. Он нам писал записки, прося его навестить, у него оказался почечуй! Мы не знали, что это большой фурункул на ягодице, приносивший ему большие страдания. Когда он захотел продать кастрюли, мы обратились к нашему поваренку, который разъезжал на большевицком поезде, где должен был готовить лишь чечевичную похлебку, кашу и воблу. «Какая же это кухня, ваше сиятельство? – говорил он. – Так и забыть недолго все, чему учился» – и просил нас навести справки в иностранных миссиях, не нужен ли им повар. Через англичан мы устроили его к норвежцам. Он был в восторге и, когда мог, приносил нам разные лакомства. Раз, когда он был грустным, он мне признался, что у него неважные семейные дела. Я спросила, не завела ли его жена себе со скуки какого-нибудь кума, когда он надолго ее покидал. Но ему было тяжело об этом говорить. Во всяком случае, он был счастлив, как художник, вернувшись к настоящей кухне. Когда мы уехали, он еще оставался на месте. Время шло. Доброта и дружба наших знакомых не ослабевала, и в свободные минуты можно было забыться у Сабуровых, Волковых, с Масоловой или у тети Маши Катковой и многих других. Изредка я навещала Ростопчиных, которые жили в отдельном домике в большом саду. Говорили, что сам граф был на службе у большевиков, но это ничего не означало плохого, так как многие порядочные люди служили в надежде сохранить от гибели то, что создавалось <���веками?>. Англичане помогали нам поддерживать связь с нашими зарубежными родственниками. Я заходила иногда к Тате, которая была больна и жалка и уверяла, что любит Гунчика, а сама старалась отнять от нас Лапа, добиваясь его свадьбы с Кисей. Он все больше ею увлекался, пропадая с ней целыми вечерами, а мое сердце чуяло, что в нем идет борьба между чувством долга и увлечением этой коварной особой. Он не замечал ее вульгарности и только нахваливал ее мне: какая она замечательная, какая у нее детская и чистая душа и как я несправедлива в своих суждениях о ней. Я поручила Богу свою тревогу за него, прося о помощи. Мы ничего не можем, а Он может все. Несчастный брак Гунчика с Татой должен был бы заставить всякого призадуматься, но свойство увлечения состоит в том, что в ослеплении люди склонны украшать предмет обожания теми качествами, которые им хотелось бы видеть в нем. Когда же вы пойманы и обожаемое существо более не нуждается в уловках, иллюзии облетают, как лепестки, и остается только голый стебель. Своими тревогами по поводу Лапа я могла делиться только с Варей Поповой, в которую он был немного влюблен и которая была свидетельницей этого романа, поскольку заходила в ресторан к Тате. Варя утешала меня тем, что Лап был разумен и должен со временем раскусить Кисю. Она иногда обсуждала с ним его увлечение и слегка высмеивала Кисю. Варя так много сама выстрадала в своей жизни, сначала с матерью, затем в замужестве, что могла понять страдания других, подходя к ним с сочувствием <���много> пережившего человека.

Наконец в один прекрасный день Лапушка влетел ко мне раньше обыкновенного после одного из ежедневных посещений комиссариата и воскликнул: «Снова нам отказали!» В его руке была какая-то бумага, которой он размахивал. Хотя его возбужденное и красное лицо скорее выглядело радостным, я поверила ему, и в голове моей промелькнуло, что он радуется тому, что может не расставаться с Кисей. Но не успела я очухаться, как он закружил меня в объятьях, повторяя: «Едем! Едем! Вот разрешение на выезд!» Когда, переведя дух, я спросила его, что происходит, он снова закружил меня, объясняя, что получил все же разрешение, но хотел меня немного подразнить. Меня тронула его радость, доказавшая, что он забыл о себе и предстоящей разлуке, но я не знала, что было в нем сильнее: привязанность к Кисе или радость вырваться на волю с желанием угодить мне. Я никогда не сомневалась в его сыновьей привязанности. Наконец мне удалось остановить его и узнать, как все произошло и каким образом он получил разрешение. Лап рассказал, что, когда он поднялся по лестнице комиссариата, девица, выдававшая номера, стала ему делать знаки, чтобы он поторопился, а когда он подошел к ее столу, то она сообщила, что прежний комиссар был вызван в Петербург на неделю и что в данную минуту его заменяет другой, который наверняка выдаст ему разрешение, а она дает ему билет вне очереди. Лапушка не верил своим ушам, но она торопила его и сказала, что он должен выехать как можно скорее, чтобы тот не пронюхал, вернувшись, и не задержал при выезде на границе. Лапа пропустили вне очереди, и он тотчас же получил разрешение на временный выезд для продолжения образования. После этого он поблагодарил добрую девушку и помчался домой.