Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Соня Мамонова разделила нашу радость, хотя посетовала на то, что нас ей будет сильно не хватать. Я заметила, что после первого приступа радости мой сын как-то присмирел, и я поняла, что он думает о Кисе. К счастью, предстояло много забот и беготни для получения разрешения на вывоз самых необходимых вещей, причем для белья был один комиссариат, для книг – другой, на противоположном конце города, для фотографий третий, тоже в другом конце. Кроме того, надо было оповестить Анюту о нашем отъезде, чтобы она нашла нам замену для охраны вещей через Енукидзе. Мы тоже просили его принять нас, чтобы отблагодарить за содействие. Пока же мы решили никому ничего не говорить, но послали через Филибустера письмо Тюре и Аглаиде о возможной скорой встрече. Меня мучила мысль о невозможности связаться с Гунчиком, чтобы поставить его в известность об отъезде. Он был в очередной командировке с квакерами, помогающими голодающим на юге. Хотя он обещал вскоре наведаться к нам, меня не оставляла мысль, что я уеду, так с ним и не повидавшись. Лап днем бегал по комиссариатам, где постоянно бывали задержки и где он нарывался в основном на грубости со стороны персонала. Однажды он был приятно поражен, когда в одном подобном учреждении он встретил вдруг дружелюбное к себе отношение, назвав свою фамилию. Когда комиссар узнал его отчество, то очень обрадовался, так как прежде он был управляющим в имении дяди Ники в Рязанской губернии. Он помогал нам всем, чем мог, и просил не стесняться и обращаться к нему в случае надобности. Мы брали с собой самый минимум, но комиссары еще больше сократили и его, так, например, из одежды позволялось брать две рубашки (одну на себе), двое кальсон (одни на вас), две пары носков и чулок по тому же расчету! пару обуви, которая на вас, по одному пальто, по одной шляпе, по два носовых платка (насморки не полагались), по одному полотенцу. Вот и все. Мы выторговали мою маленькую подушку. Правда, через наших англичан нам удалось кое-что переправить, например, мою Библию, английскую книжку для ежедневного чтения, некоторые фотографии, миниатюру в эмалевой рамке от Фаберже и портрет бабуси невестой, акварель How, которая всегда стояла у Фрумоши на столе. Эту акварель я сама отнесла в миссию к самому Hodyson’y с его разрешения и просила горничную передать, что это та картина, которую он купил.

Со временем в Лондоне я получила эту картину и все, что я передала через англичан. В числе этих вещей были также виды Марьина, которые Фрумоша сам снимал. Я всегда его дразнила, помогая снимать, проявлять и печатать, а он говорил мне: «Когда-нибудь ты будешь им рада». И он оказался прав: я люблю смотреть на эти милые фото, которые висят у меня в комнате и которые я пересняла для всех вас. Они мне напоминают дорогое прошлое и нашу счастливую семейную жизнь в милом Марьине. А попали эти фотографии ко мне следующим образом. Когда я уже жила с Лапушкой и Соней Мамоновой, то мне прислали пакет с фотографиями и письмом Оленина, он был соседом дяди Вали по имению и часто навещал его в Дубровках. В письме он мне говорил, что после смерти дяди Вали Фрумошка послал ему их из Дубровок в память о дяде Вале, которому они принадлежали. Эти фото, которые ему были очень дороги, он послал мне, думая, что после всего случившегося у нас их больше нет, а у него они больше не могут быть в сохранности. Письмо было очень теплым и сердечным. Я его никогда прежде не видела, но слышала о нем от дяди Вали, столь с ним дружного, и от Фрумошки, когда тот навещал больного дядю в Дубровках. Кто принес это письмо, я уже не помню, как и то, каким образом я отправила ему благодарственный ответ. Эти фотографии мне напоминают последнюю осень, проведенную нами в Марьине, когда Фрумошка уже неважно себя чувствовал после простуды на охоте. Земский врач мне говорил, что он совсем поправился, тогда как фельдшерица говорила, что ей не нравятся желтые пятна на лбу у Фрумошки, но тогда невозможно было уговорить его обратиться к специалисту. Мы тогда, по обыкновению, собирались ехать в Волышево и Княжьи Горки на охоту, и в то время у нас гостила Вера или Соня Масленникова. Фрумошка почему-то решил тогда привести в порядок все свои негативы, убранные в черные деревянные ящики под номерами, наводившими на меня почему-то тоску. Наверное, в них для меня было что-то траурное. Мы их каждый вечер до нашего отъезда разбирали по категориям и составляли к каждому ящику список. Плохие отбирали в кучу, и Фрумошка отправлял их в садоводство для починки парников из-за их подходящих для того размеров. Мы работали в кабинете Фрумошки, куда поочередно приносили эти ящики из лаборатории, а затем водворяли их на место. В последний вечер Фрумошка мне сказал: «После моей смерти скажут, что покойный был очень аккуратен, – а потом добавил: – Бррр!» Так он всегда выражал ужас, хотя был одним из самых храбрых людей, которых я когда-либо встречала, но смерть и вид смерти его как-то особенно пугали. Он повторил: «Бррр! Как я не люблю это слово – покойник!» Мы с Верой стали его дразнить: я для того, чтобы скрыть боль, пробежавшую по мне. Когда после его смерти я с тобой, Аглаидушка, и с Верой разбирали его вещи, я вспомнила его слова, оказавшиеся предчувствием.

Не помню, говорила ли я тебе, что перед отъездом Масоли к Сечени он предложил мне послать в Венгрию на имя его брата некоторые фото и портреты через каких-то верных людей. Я тогда не знала, что смогу все отправить через англичан, и сдуру отослала целый конверт. В числе других там был и твой акварельный портрет, работы Елизаветы Бем, который я заказала для Фрумошки с фотографии Глазачева, где ты сидела в белой бурке и башлыке. Там было много фотографий из моего и вашего детства. Этот конверт исчез бесследно.

Я говорила, что мы с Лапом хотели поблагодарить Енукидзе и попросили у него о встрече. Я решила подарить ему на память альбом с акварелями в красном сафьяновом переплете, который мне прислал Михаил Филиппович из моих панинских вещей из Марьина. Сперва Лап решил ничего ему не давать, но, поскольку на альбоме никаких надписей не было, мы решили, что он ему не повредит. Когда мы оказались в Кремле, то наш альбом не вскрывали. Нас провели в мрачное большое помещение, и я положила пакет на стол. Через некоторое время справа вышел Енукидзе в своей обычной белой косоворотке. Он попросил нас сесть и стал расспрашивать Лапа о планах учения. Лап снова задал ему вопрос, как быть дальше, когда кончится временное разрешение на обучение, и не подведет ли Лап его, если не вернется, и не пострадает ли наш Гунчик, который оставался в России. Енукидзе рассмеялся и сказал, что обещание это формальное, которое ни к чему не обязывает и о котором можно забыть без всяких опасений за кого-то. При прощании я протянула ему альбом, который он не хотел брать, но я уговорила его и сказала, что нам будет очень приятно, если он не откажется от подарка. Он взял альбом, и лицо его при этом потеплело. В нем не было ничего отталкивающего, и мне трудно поверить, что его уже нет на свете. Говорят, что в числе предъявленных ему обвинений было и то, что он многим помогал и спас. И я спрашиваю с тоской: не затерзали ли его до смерти пытками, и вернулся ли он перед смертью к Богу, которому молился в детстве, как он рассказал Анюте. Да успокоится его мятущаяся душа и да простит ему Господь все вольные и невольные прегрешения!