Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

На следующий день в очереди я снова увидела француженку, которая весело размахивала бумагой и говорила, что она уже получила свой паспорт и уезжает во Францию, а мне желает не отчаиваться и по ее примеру добиваться желаемого. Я была страшно за нее рада. Каждая удовлетворенная просьба казалась залогом и нашего скорого освобождения. В тот же день я встретила Хитрово, сообщившую, что она тоже получила разрешение на выезд для сестры с девушкой, а у меня похолодело сердце, так как та была тоже Александра Николаевна Голицына и, может, моя просьба была по ошибке удовлетворена для нее. Но это чувство длилось секунду, и я увидела по лицу Али, что она ожидает моего одобрения. Я спохватилась и поздравила ее с удачей, упрекая себя за чувство разочарования. По дороге домой я разбиралась в своих чувствах, думая, что ничто зря не случается и что мы так навсегда останемся здесь, если Саша Голицына выедет за наш счет. Но если бы не этот случай, то ей бы никогда не выехать! Они бы докопались до ее прошлого и, все выяснив, никогда бы ее не отпустили, что равнялось для нее смертному приговору. Так что все вышло не напрасно! Но мы-то остались ни с чем и Лапа заберут в армию! Меня бросало в холодный пот при мысли об этом. А я так просила и молилась, чтобы Господь выпустил его! Значит, не настало наше время и нам нужно остаться? Когда я все рассказала Лапу и Соне, то вспомнила француженку, которая советовала не отчаиваться и продолжать начатое.

Мы решили, что я все же пойду на следующий день и попытаюсь узнать, правда ли, что произошла ошибка. Солдат у двери, пропускавший по номерам, уже узнавал многих из нас. Он мне подмигнул, чтобы я стала поближе к двери, и через некоторое время пропустил меня. Когда дверь за мной захлопнулась, я очутилась в маленькой комнате, заставленной огромным письменным столом, за которым сидел человек в черной косоворотке с лицом разбойника. Он пристально взглянул на меня, спросил суть моей просьбы и стал рыться в бумагах. Я объяснила ему, что прошу о временном выезде для сына, но он сказал, что никогда не даст такого разрешения, так как он, мол, может и здесь учиться. Но я объяснила, что речь идет о технической школе, на что он рявкнул, что я могу убираться одна, а его он не отпустит. Тогда я отказалась выезжать без Лапа. Но он уже вызывал следующего, дав мне понять, что со мной все ясно. Я думала, что он понял, когда услышал мое имя, что накануне ошибся, дав разрешение Саше, и я испугалась уже за нее. Так уже бывало, что люди получали разрешение, а затем их задерживали. Но больше всего меня пугал его злобный отказ. Однако в голове возникали слова: «Невозможное для человеков возможно Богу». Часто уже все казалось безвыходным, однако Бог спасал и помогал.

Когда я наконец добралась домой и рассказала все Лапу и Соне Мамоновой, он мне сказал, что больше меня туда не пустит, а будет сам добиваться, а прежде поговорит с Енукидзе и выяснит, в чем дело. Это удалось ему через несколько дней. Когда Лап все ему рассказал, то он тоже подумал, что Саша Голицына невольно воспользовалась его протекцией, и, хотя теперь будет труднее все уладить, он постарается это сделать. Он тоже объяснил Лапу, что нужно просить временный выезд, а там можно и забыть, что он временный, сказал он, смеясь. Он просил Лапа звонить ему в случае необходимости. Лап отправился в комиссариат и первым делом завел знакомство с секретаршей, выдававшей пропуска. При вторичном посещении она его приняла совсем дружески. Тут он решил спросить ее, как ему лучше поступить, чтобы получить разрешение на выезд. Она ему сказала, что, пока будет дела вести этот комендант, мало на это надежды, но посоветовала приходить, обещав, что, как только заменят коменданта, она сообщит ему. А этому лучше на глаза не попадаться.

Однажды я встретила случайно Соню Страхову, которая спросила, отчего у меня такой грустный вид. Я ответила, что нам не удается по-прежнему уехать. Она упрекнула меня в том, что я не сказала ей об этом раньше. Я ей сказала, что не принято теперь сообщать о своих планах. Она предложила мне пойти к брату Луначарского, которого хорошо знала и который занимал какой-то пост в учреждении возле церкви Большого Вознесения на Никитской. Я так не любила обращаться к подобным людям, но она уверила меня, что в его силах нам помочь. Я согласилась и пошла. Это был тяжеловесный обрюзгший человек, который принял нас очень холодно, не проявив особого дружеского участия к Соне. Выслушав нас, он сказал, что вопрос очень щекотливый и вряд ли он что-то тут сможет сделать. Было очевидно, что он просто ничего делать не хочет, так что мы ушли без надежды. Соня уверяла меня, что есть еще какие-то ходы, но я сказала, что нам ничего не нужно и мы просто останемся. Я не хотела посвящать ее в наши планы, о которых мы вообще никому не говорили. Лап продолжал свои походы в комиссариат, где пока все оставалось без перемен.

Тем временем я получила через Филибустера от Тюриньки длинное письмо, в котором она сообщала, что Джеймс Кэмпбелл ей сделал предложение, объясняла мне, кто он, просила моего благословения и просила приехать побыстрей, чтобы быть на их свадьбе. Я молилась, чтобы Бог благословил ее выбор и устроил их обоюдное счастье. Я ей ответила снова через Филибустера, сообщив, что у нас с отъездом пока ничего не выходит и потому прошу не рассчитывать на наше присутствие на свадьбе, но прошу известить меня заранее о дне бракосочетания, чтобы я могла быть с ними в молитвах. Приблизительно тогда же я получила письмо от Аглаидушки, в котором было вложено письмо с незнакомым почерком, обращенное ко мне. Она написала, что собирается разводиться с мужем и выходит за Унковского, письмо которого ко мне прилагает. Еще она просила навестить бабушку Унковского по приложенному адресу и передать ей другое письмо, вложенное в тот же конверт. Известие это было тяжелым. Я понятия не имела, кто эти люди, и никогда не слыхала этого имени. Боялась я и того, что если она несчастлива с Мовесом, то, может, необдуманно предпринимает новый шаг, который тоже не принесет, возможно, ей счастья. Словом, с тяжелым сердцем отправилась я по указанному адресу бабушки, прося Бога указать мне, что говорить, что делать, и что если решение моей девочки опрометчиво, то чтобы Господь уберег ее от нового несчастья.

Бабушка жила недалеко от церкви Успения на Могильцах, и для этого нужно было пройти возле одного из разрушенных кварталов, где валялись остатки стен, карнизов, лестниц и так далее. Я легко нашла дом бабушки, и она приняла меня в маленькой комнатке, похожей на келью, со множеством икон и заваленной книгами. Бабушка напомнила мне времена моей бабушки Паниной. Она была вся в черном, а на голове был черный чепчик с чем-то белым, что придавало ее старому лицу небывалую привлекательность и мягкость. Я стала было ей объяснять причину моего прихода, но вдруг расплакалась и только протянула ей письма. Она как-то по-матерински наклонилась ко мне, погладила маленькой рукой и сказала тихим голосом: «Голубушка, Господь поможет». Ее спокойный голос, лампады у икон, ее несокрушимая вера показались мне тихим пристанищем, посланным мне Богом в минуты тревоги. Мне показалось, что ничего скверного не может быть близким к этой светлой и тихой душе. Она взяла письма и стала их читать, пока я сморкалась и вытирала непрошеные слезы. Когда она закончила чтение, я спросила ее мнение о ее внуке. Она мне ответила, что много лет его не видела, расставшись с ним, когда тот был еще совсем мальчиком, так что ей трудно иметь о нем суждение. Она только помнит, что он любил лошадей, был добрым малым и жил в деревне. Меня беспокоило, что он был, судя по письму Аглаиды, намного ее моложе. Она высказала сожаление по этому поводу, но успокоила меня, заметив, что и такие браки бывают счастливыми. Я стала расспрашивать ее об их семье. Она сказала, что знала Мама, когда вывозила своих дочерей на танцевальные вечера, устраиваемые Мама для тети Веры и Наташи в Москве. Когда же мы заговорили о ее сыне и матери Ваньки, то она грустно сказала, что сын ее не был счастлив, прибавив, что у него, конечно, были недостатки, но, в общем, он был хорошим и добрым человеком. При этом она рассказала мне об одном случае, произошедшем с ним незадолго до смерти. Отец Ваньки для заработка решил стать в Москве извозчиком. Раз он стоял на улице, по которой шла куча народу с чудотворной иконой впереди. Куда они ее несли, не помню, но только все очень устали. Один из толпы подошел к извозчику, стоявшему рядом с Унковским, и попросил его из милости подвезти икону и несших ее. Тот с руганью отказался. Тогда отец Ваньки подъехал, посадил их вместе с иконой и повез, куда просили, при громких изъявлениях благодарности сопровождавших. Он снял шапку, перекрестился и поехал, отлично зная, чем рискует, попадись на глаза большевикам. К тому же отказавшийся извозчик тоже мог на него донести. Они оба были с одного извозного двора, где вместе ночевали. Когда он вернулся, выпряг свою лошаденку и хотел ее привязать рядом с лошадью того извозчика, но с удивлением увидел, что ее нет, а сам наткнулся на что-то лежащее на земле: это был тот мертвый извозчик, которого, видно, зарезали воры, которые и свели лошадь. Если бы он не взялся везти икону, то вернулся бы раньше другого и убили бы его.