Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Коля Герсдорф приехал до нашего отъезда, чтобы разобрать вещи. Я боялась их оставить в комнате, в которой поселился Воеводский. Лап проводил все вечера у Киси, и я видела, какая в нем происходит борьба при мысли о скором отъезде. Раз он вернулся домой раньше обыкновенного. Сони не было. Он был ужасно подавлен. На мой вопрос он мне сказал, что Тата с Кисей уговаривают его остаться, чтобы я уехала одна. Я спросила его, хочет ли он остаться. Он ответил, что ему тяжко расставаться с Кисей, которую он так любит. Я старалась доказать ему, что она его не любит, а только потешается над ним и что он с ней был бы глубоко несчастен. Я сказала, что если он останется, то я тоже. Но этого он не хотел, так как всегда думал о матери. Мне больно было видеть его страдания, но я была уверена, что нужно вырвать его из когтей этой Киси, которая таила на него злобу. Как раз после этого на другой день ко мне зашла Тата, а Сони опять не было. Я ей сказала, что удивлена ее стремлению восстановить Лапа против меня и ее попыткам задержать его здесь. Она стала божиться, что все это неправда. Наш разговор вышел очень тяжелым. Она плакала и говорила, что глубоко несчастна, а я понимала, что это – результат ее воспитания или, вернее, отсутствие нравственных устоев и воспитания, но мне пришлось ей объяснить, что я верю Лапу и прошу ее не вмешиваться в наши дела, которые к ней никакого касательства не имеют, иначе я буду вынуждена просить Лапа вовсе не ходить к ней и сама порву с ней всякие отношения. Она обещала исполнить мою просьбу и <���просила> с ней не порывать, так как у нее никого близкого нет, кроме нас. Я сказала, что все будет зависеть от нее. Меня мучила мысль о ее одиночестве, но и возмущали ее попытки влиять на Лапа, которому и без того было тяжко бороться со своими чувствами. Соня Мамонова уверяла меня, что весь дурман пройдет у него, как только он очутится вне влияния Киси. Несмотря на то что наш отъезд для нее был во всех отношениях прискорбен и нам самим тяжко было расставаться с таким надежным другом, она же только и думала об ускорении нашего отъезда.

У меня же болело сердце оттого, что я могу никогда не увидеть моего дорогого Гунчика. Я все молилась, чтобы он нас еще застал. Вечерами я старалась ходить к друзьям. Раз я вернулась домой около десяти часов и вдруг увидела очертания спящего на деревянном ларе человека. Мне всегда приходилось запирать нашу дверь. У Сони был второй ключ. Когда я приблизилась к спящему, то поняла, что это Гунчик спит, не то сидя, не то лежа. Мое сердце запрыгало от радости, хотя было что-то патетичное в том, что он ждал меня в такой неподходящей обстановке, из-за того что я засиделась у друзей, не подозревая о его приезде. Он сам никогда не знал о дате приезда. Когда я подошла к нему, чтобы поцеловать, он тотчас проснулся. Я отвела его в комнату, и мы долго беседовали. Он говорил о том, что его часто одолевают мысли, не перейти ли ему в католичество. На их поездах был один католический священник, который, по-видимому, стремился обратить его в свою веру. Мне было несказанно грустно слышать, что он хочет изменить вере отцов, но, с другой стороны, я радовалась, что его мысли заняты такими серьезными вещами и он стремится прояснить для себя, что же ему нужно. Я посоветовала ему лучше изучить свою веру и, только убедившись в том, что его в ней что-то не удовлетворяет, изучить католическую и протестантскую, чтобы прийти к окончательному решению. Вопрос этот слишком серьезный. Он мне сказал, что примерно то же самое сказал ему протестантский пастор, бывший в том же поезде и много беседовавший на эти темы. Я ему посоветовала переговорить с каким-нибудь православным священником, внушающим ему доверие. Когда позже он писал мне из Одессы и дал имя священника Иващук, я спрашивала себя, не нашел ли он в нем того, в ком так нуждался. Я радовалась тому, что он собирался жениться на его дочери, [212]затем женился, но, увы! потом разошелся. Мы говорили по душам, и он обещал мне отвыкнуть от лекарств, к которым привык, когда болел в тюремной больнице. Вскоре он заснул, а я стала молиться о нем. На другое утро он уехал. Я просила его сделать все возможное, чтобы выехать за границу. Он говорил, что ему в этом обещал помочь один датчанин из их отряда. Но потом он мне писал, что это были пустые фразы, так как, когда он обратился к нему за помощью, тот просто отказался. Но я продолжала надеяться на его выезд. Прошло уже пятнадцать лет, и его нет с нами, и никто о нем ничего не слышал. Мы боимся писать, чтобы не подвергать его опасности. Сперва он писал нам, а потом переехал в Одессу и стал играть на сцене и иногда в кинематографе, письма стали реже, но я относила это на счет увлечения своей работой.

Вскоре после нашего отъезда Тату арестовали, и мне почему-то думалось, что тут не обошлось без доноса Киси, которая вскоре вышла за чекиста-палача. Тата тяжело заболела в тюрьме, и ее старой няне удалось как-то ее освободить, доказывая, что она вскоре умрет. Она взяла ее к себе, и та, действительно, вскоре скончалась. Гунчик стал свободен, и я надеялась, что он встретит кого-нибудь, кто бы полюбил его и составил его счастье. Когда же он написал про Нилушку Иващук и приложил ее ласковое письмо ко мне, я так за него обрадовалась, но меня беспокоило, что они живут в разных городах. Она работала на сцене в Орле, а он в Одессе. Единственно, что как-то меня утешало, что ее отец-священник живет тоже в Одессе. В свободное время он вырезал из дерева разные красивые вещицы и прислал нам фото своих работ. Потом долго не было вестей, и раз под Рождество он написал из Киева счастливое письмо, из которого я поняла, что с Нилушкой он разошелся, а упоминал какую-то девочку по имени Ели, хотя неясно было, его ли она дочь. Они жили в гостинице, и он был счастлив тем, что не один и что у него ребенок. Он так любил детей! После долгого молчания он написал, что разошелся, так как совместная жизнь была невмоготу. Затем опять промелькнуло имя Нилушки. Они снова встретились в Одессе у отца, но она не смогла долго задерживаться, уехала, и они окончательно расстались, а она вышла как будто замуж за одного актера. Гунчик бросил кинематограф, когда тот стал говорящим, и отдался полностью сцене. В промежутках ездил к Куршакову, жившему в Воронеже и занимавшему место профессора по медицине. Вскоре Гунчик женился и переехал в Москву, куда получил назначение. И я обрадовалась этому браку. После этого ты получила его патетическое письмо, которое прозвучало словно нравственный SOS. И мы обе написали ему, стараясь его поддержать. Он почему-то не хотел, чтобы я знала о его тяжелом душевном состоянии. Потом он написал еще, и настроение его как будто улучшилось. Затем, по его поручению, раза два написал Куршаков, прося выслать на его имя для Гунчика грим, карандаши и акварельные краски. Слава Богу, что мы могли это выслать, несмотря на огромный налог за пересылку, во много раз превышавший стоимость отправляемого. Все это делалось по доброте Wolfi, через его венскую контору, а с меня нужны были только деньги. Торгсин [213]уже давно закрыли, верно, потому, что при нем слишком сладко жилось населению Совдепии.