Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

В доме Вавов жили Кира Арапов, [217]которому было поручено куроводство, бывший белый офицер Федоров. После завтрака я пошла раскладывать вещи, а Лапушка – в сад. Через некоторое время я услышала звук подъезжающего автомобиля, но не обратила на него внимания. Вдруг около двери послышались поспешные шаги и сдержанные голоса. Затем дверь отворилась, и предо мной оказалась моя Тюренька! За ней стоял сияющий Лап. Сколько воды утекло с тех пор, как я с нею рассталась в Кисловодске. Она сказала, что Джим приедет днем.

Не помню, говорила ли тебе, что в Москве через Филибустера получила первое письмо от Тюри, читая которое я словно заглядывала ей в душу. Оно было помечено 8 декабря 1921 года, но когда я его получила, не помню; следующее такое же радостное письмо было от 28 августа 1922 года. В нем она просила моего благословения на брак с Джимом. Она все надеялась, что я поспею на ее свадьбу, но у нас было все так неясно с отъездом, что я просила не откладывать свадьбы из-за меня. Они обвенчались 30 сентября 1922 года в церкви Святого Филиппа, отданной русским эмигрантам и переделанной в православную. Эммануэль был мальчиком с образом, а Ловсика по этому случаю отпустили из пансиона, и она с сестрой Джима была дружкой. Родители Джима написали мне сердечное письмо. Вава был посаженым отцом.

Джим не поехал вместе с Тюрей, предоставив нам возможность побыть наедине. Тюря приехала в 11 утра, а он после ланча. Я так и вижу его стоящим у камина в кабинете Вавы. Он мне показался очень худым. Тюря подготовила меня к тому, что рука его парализована и он очень застенчив. Я его представляла себе совсем другим. Конечно, в первую минуту меня тоже сковало, так как, несмотря на любезное письмо, я не знала, как он отнесется к новым родственникам. Но это чувство быстро рассеялось, и мы уютно провели время, болтая у камина. Хотя в доме была настоящая гостиная, никто в ней не бывал, считая ее неуютной. Мы тотчас сговорились, что я приеду в Лондон знакомиться с его родителями. Джим приехал на пару дней из Шотландии и должен был вернуться. Он служил в большом торговом заведении в Глазго, которое ранее принадлежало его отцу, но постепенно перешло в другие руки, а его часть все время уменьшалась. Работу свою он не любил, но относился к обязанностям добросовестно. Когда нам с Тюрей доводилось бывать в складах фирмы, мы видели, насколько он любим служащими.

У матери Джима был свой домик на Knightsbridge, с окнами на Гайд-парк. Мы с ней быстро подружились. Она была душевный и бесконечно добрый человек. Нас она приняла как родных и полюбила Лапа, которого сразу же захотела вывозить в свет, что было несколько затруднительно в связи с тем, что он пока не говорил по-английски и у него не было подходящего костюма. Еще в Москве я и Соня начали учить его языку, но он пока мало понимал и почти не говорил. Тюря раскритиковала одежду, которую так старательно выбирали в Дрездене, но Джим обещал прислать ему кое-что из своего гардероба, а мама его решила восполнить недостающее. У него, конечно, не было фрака, и мама отправилась к подруге, чтобы раздобыть его для Лапа у ее сына, и мы умирали от смеха, когда она пересказала их разговор. Lady Fairhaven была страшно богата. Ее отец, американец, сам создал свое состояние и говорил ей, что она всегда должна помогать всем, кто в этом нуждается. Мозер мне рассказала, что у нее на каждый день недели был готов новый сервиз.

Вава повел Лапа к дешевому портному, где можно было купить готовое платье. Мы должны были постоянно экономить. Лап сначала был очень увлечен окружающим, и мне казалось, что он начал забывать Кисю, но потом он получил от нее толстое письмо, которое ввергло его снова в грусть. Сам он тоже писал ей несколько раз. Меня он упрекал в неправоте, что я неправильно предсказала, что Кися его забудет, сообщая мне часть из текста ее писем, где она писала о своей скуке и тоске без него. Мне было его жаль, но я надеялась, что он ее все же забудет. От Гунчика пришло письмо через Филибустера, где он сообщал, что очень занят помощью голодающим и что живет с отрядом в поезде, с которым передвигается по мере надобности. Обратного адреса у него не было, но он бывал в Москве, и я писала ему через Филибустера, а Гунчик навещал Шереметевых, которые принимали его как родного, и потом он всегда заходил к Филибустеру. Потом он написал, что квакеры уехали и обещавший ему помочь с отъездом не сдержал слова. Я же продолжала молиться за то, чтобы он смог к нам выбраться.

Все у милых Вав было необычно. Их каменный домик, который они снимали у соседа, казался подчас резиновым, стольких гостей он иногда вмещал. Гостеприимству хозяев не было предела, и по воскресеньям у них собиралась шумная и веселая молодежь. У них подолгу жила жена Бори Голицына с двумя детьми, и меня трогало, что на ее столике всегда лежала шашка и принадлежности ее мужа, который утонул, переправляясь вплавь через реку во время гражданской войны на Кавказе. Наталья была лет пяти, ума палата и вылитая графиня Карлова. Она называла себя одинокой собакой и молилась о себе под этим прозвищем. Дмитрий, ее брат, был тихим ребенком.

Chessington был историческим местом, поскольку в этом доме жила и писала Fanny Burney, [218]бывшая первой novel writer (романистка) Англии. Она жила в конце XVIII – начале XIX века. Дом был страшно сырой и холодный и вдобавок обросший плющом, что еще больше усугубляло сырость. Мы согревались дрожанием и вырывали друг у друга керосиновую печурку, которая так воняла, что после того, как комната согреется, приходилось открывать окна для проветривания. Вава занимался куроводством, которое было поручено Кире Арапову, и Лап ему помогал. У Вавы было два автомобиля: один он использовал сам и его многочисленные друзья, а второй сдавал внаем, как такси, одному из бесчисленных русских, в надежде, что тот, используя его, будет платить деньги за аренду. Конечно, тот никаких денег не давал, а машину непоправимо испортил, оставив ее Ваве, у которого свой автомобиль постоянно ломался. Мы это называли a nervous breakdown of the car. [219]Много было смешного. Катя была всегда окружена своими слугами. У нее была русская девушка, Матреша, выехавшая с ними из Совдепии. Она никогда с Катей не говорила иначе, как лая на нее. Когда исчезало белье, бедная Обливанка спрашивала с некоторым трепетом: «Матреша, сколько у нас было простыней (или наволочек, или скатертей, рубашек и т. д.)?» – та отвечала: «Сколько есть, столько и есть», повертывалась спиной и уходила. Дворецким, буфетчиком, камердинером, а иногда и поваром был англичанин, Джеймс или Джон, который казался очень преданным, был всегда любезен, но был большим другом Матреши. Катя уверяла, что он носит все вещи Вавы, который был гораздо выше его. В конце концов они поженились и оказались very well off. [220]Было много забавного. Один из наезжавших в Чесню русских спал на чердаке, где также находилась комната Арапова. Вава должен был его отвезти рано утром в город и с вечера предупредил Джеймса, чтобы тот разбудил его пораньше. Джеймс ответил, что будет стучать в дверь, но входить к нему не станет. Тогда Вава спросил, почему он не хочет войти, тот ответил: «His breath is poison. He eats too much meat». [221]Когда ожидался приезд of the Russian crowd, [222]Катя заготавливала простоквашу в двух больших эмалированных тазах, которые обычно употребляют для мытья и которые с трудом протискивались между двумя сидящими за столом, так что Катя приказывала ставить их на стол и сама раскладывала. Само собой разумеется, что от простокваши ничего не оставалось уже через несколько секунд.