Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Мы все вернулись к Вавам в Чесню, где, по обыкновению, собралась the Russian crowd, как мы называли многочисленных и шумных русских, наполнявших гостеприимный домик Вав. Некоторые приезжали с ночевкой, другие – с утра до позднего вечера. Сообщение было удобным: сначала в бусе, а потом по железной дороге до Лондона. М. Шидловская, всевозможные Волковы, Борх, Володя Клейнмихель, которого прозвали Ваней, Rasty, Dorothy Hill, Арапов, сыновья Великой Княгини Ксении Александровны и многие другие собирались вместе, пели, веселились, играли. Когда позволяла погода, все высыпали в сад. Старшие грелись на солнце, а молодежь играла в разные игры. Здесь впервые я увидела нашего Ростислава, который поразил меня своим сходством с покойным Государем, но, кажется, мы с ним не сказали и двух слов, так болезненно застенчив он был. Ловсик говорила, что он безнадежно влюблен в Мерику, и нам в голову не приходило, что он когда-нибудь станет мужем Ловсика. Среди молодежи иногда появлялся Петя Малевский, живший и работавший рабочим на соседней ферме у дяди Павла в Hastings, которую мы называли Гатчиной. Он в то время увлекался Евразийством, и Обливанка также. Иногда на эту тему он читал нам какие-то брошюры, но, когда я спрашивала его по поводу прочитанного, он не мог нам толком объяснить, что вызывало ироническое к нему отношение.

Обливанка ухитрялась кормить всю ораву. Для того накрывалось несколько столов так, чтобы молодежь сидела отдельно. Дети Вавы обыкновенно сидели за нашим столом, и Вава вызывал Георгия на всякие реплики для того, чтобы потом сообщать, что он the brain of the family, к ужасу Обливанки, которая мало ценила подобные педагогические приемы. Вместо сладкого подавалась простокваша в огромных эмалированных тазах, и мы всех уверяли, что с вечера Вава с детьми и Кирой Араповым мылись в этих тазах. К воскресному чаю днем иногда приезжали англичане, и тогда Обливанка умоляла русских вести себя прилично. Среди английских друзей были супруги Дашвуд, у которых единственный сын был болен кокситом, но со временем он, к счастью, совсем поправился.

Вава с Обливанкой делали так, чтобы Лапушка не терял времени и изучал английский. В это время сэр Kiniston Studd, который был тогда женат на подруге тетей Лины и Ольги и бывал у нас в Марьине, предложил Лапушке поступить в Политехникум, который он возглавлял, для бесплатного изучения английского. Мы, конечно, с великой благодарностью приняли это предложение, которое было Божьим даром, как, впрочем, и все, что с нами случилось. С момента приезда в Англию мы ломали головы над тем, как найти для Лапа работу, чтобы он не сидел на шее наших добрых Вав, и начать нужно было с изучения языка, а для учебы в Политехникуме надо было жить в Лондоне. Денег же на ежедневные поездки у нас не было, а вымогать их у Вав мы не могли себе позволить. Об этом узнал добрый Дашвуд, у которого был дом в городе, и они предложили Лапу поселиться у них, а в Чесню он наезжал в уик-энды. Так Бог устроил для нас и это. Мы с Вавами обсуждали планы на будущее Лапушки. Иногда казалось, что лучше бы ему найти ремесленное дело вне Лондона, иногда наши мечты простирались до Америки, но быстро испарялись, так как добраться туда было не по карману. Все мы молились, чтобы Господь указал нам путь и направил. Жить у Дашвуда ему нравилось, и учиться было тоже легко. Он смешил всех своими забавными выходками, и его все любили, а Дашвуд отечески опекал.

Ловсик пробыла с нами какое-то время, а потом вернулась в свою школу. Я мечтала попасть к ней, чтобы познакомиться с ее учительницей, матерью Вероникой. Мы с Ловсиком навестили ее мать и сестру. Сын ее собирался стать священником. Все они были убежденные католики. Сын со временем поступил в духовную академию для изучения восточного обряда, а после окончания поехал на Афон, где пробыл около года, а вернулся убежденным православным, после чего этот отдел в Бельгии, где он учился, закрылся.

В последнюю мою поездку через Париж я познакомилась с Бальфуром, который производил впечатление очень искреннего человека. Мы с ним говорили о Филибустере, с которым он был дружен. С Тюрей мы посетили ясли для грудных детей, которыми заведовала его жена. В это учреждение бедные матери приносили детей на весь день, уходя на работу. Для каждого ребенка была безупречной чистоты колыбель, каждого мыли под большим краном и одевали в чистое вязаное платье, которое снималось перед тем, как за ним приходили. При этом была старшая сестра милосердия с одной или двумя помощницами. Миссис Смитт заказала мне несколько вязаных платьиц, чтобы дать мне заработать. Я в то время брала такую работу, дабы не быть обузой для Вав и обеспечивать себя и Лапушку всякими обиходными мелочами, а также платить за его проезд.

Ловсик рассказывала, как к ней хорошо относилась Мари-Вероник, которая честно отстаивала ее православие, на которое покушались другие монахини, несмотря на обещание этого не делать. Из рассказов Ловсика я поняла, что священник в Les Oiseaux старается ее склонить к католичеству. Она его, тем не менее, очень любила и мне рассказывала, как он гулял с ней часами по комнате, держа за руку и толкуя о религии. Я просила ее не поддаваться его влиянию, так как она еще недостаточно знакома с православием, чтобы противостоять его убеждениям. Я отлично понимала, как трудно моей девочке, оторванной от своих и чувствующей потребность в духовной помощи. Она говорила, что любила ходить одна в церковь для молитвы. Тяжело было отпускать ее обратно. У нас не было средств платить за нее, но сердобольные монашки дали мне знать, что оставят ее бесплатно на последний год, чтобы дать ей закончить свое образование.

Кажется, после моего возвращения из Шотландии, о чем я позже расскажу, я заехала на два дня в Westgate-on-Sea, чтобы навестить Ловсика. Мне объяснили, где надо остановиться, так что я сняла самую дешевую комнату на задворках и отправилась в ее пансион. Воздух был удивительный, и я была рада встрече с морем, которое так люблю! Меня радовала мысль, что Ловсик дышит этим воздухом, хотя их не очень-то часто выпускали из монастыря, который стоял отдельно, обнесенный стеной. Внутри было несколько больших корпусов красного кирпича и большой парк. Когда я спросила, где могу повидать такую-то ученицу, мне ответили, что подобные сведения даются только в определенные дни и часы. Когда я объяснила, что специально для того приехала, меня отправили в один из корпусов, и я очутилась в пустом и длинном коридоре, по сторонам которого располагались многочисленные двери, но в какую мне было нужно, я не знала. Пока я раздумывала, открылась одна из дверей, из которой вышла высокая стройная молодая монахиня с ласковым лицом. Я подумала, что было бы замечательно, если бы это оказалась мать Мари-Вероник. Когда на ее любезный вопрос я ответила, что ищу Алекушку, она открыла дверь в большую приемную и предложила сесть, пообещав позвать Ловсика. Она даже не спросила моего имени и исчезла. Я была очень взволнована. Через несколько минут Ловсик очутилась в моих объятьях. Мать Мари стояла в дверях и говорила: «Я сразу поняла, что это ваша мать». Так мы познакомились с ней. Я попросила разрешения взять Ловсика с собой. Она позволила, но просила привести ее к определенному часу. Такая была радость сначала угостить ее в tea-room, [230]а потом бродить с ней по берегу моря! Был час отлива. Мы ходили по сырому плотному песку, собирая ракушки и камешки. Она рассказывала мне о своей жизни и расспрашивала про Чесню. В ней удивительно сочетались детство и старческая серьезность. На ее юной душе лежал отпечаток пережитого, начиная со смерти Фрумошки, затем война, революция, которая оторвала ее от меня. Все время она была одна, когда Лапа не было рядом. В ее милых глазах чудился постоянный вопрос, на который она не находила ответа. Иногда мне казалось, что она старше меня и мудрее душою. Помню, что я захотела присесть на какой-то скале, но, узнав который час, она заторопилась, так как должен был начаться прилив, который поднимается очень быстро и очень опасен, так что им не позволяют спускаться на берег, заливаемый приливом. Когда мы возвращались, нам пришлось лавировать, перебегая по сухим островкам, чтобы добраться до ступенек: вода уже начала подъем. Время пролетело страшно быстро, но мы успели еще раз зайти выпить чаю, и потом я отвела ее в монастырь. Перед уходом мне посчастливилось встретить мать Мари и услышать от нее, как она любит мою девочку, у которой выдающиеся душевные качества, что резко отличает ее от остальных детей. Я еще раз попросила мать Мари ограждать Ловсика от посягательств на ее веру. Она спросила про Филибустера и рассказала про свою семью. При прощании она обещала прислать мне Ловсика до отхода автобуса, чтобы мы увиделись еще раз. Я ушла в свою полупустую гостиницу, где были еще две немолодые четы, с которыми я ужинала. После ужина парочки сидели отдельно, и я с ними не разговаривала, мне не хотелось нарушать свои мысли. Я села к письменному столу в намерении написать письмо Тюре, но ни конвертов, ни бумаги не оказалось. Мне объяснили, что после войны в маленьких гостиницах больше не снабжают почтовой бумагой. Работы у меня с собой не было. Эти пожилые пары, тихо говорившие друг другу такие прозаические вещи, навевали скуку, а утром мне снова предстояла разлука с моей девочкой. Я вскоре ушла в свою конуру и легла спать. Утром, когда я еще не была одета, услышала на лестнице голос Ловсика, которая вбежала ко мне. Мы успели вместе поесть, уложиться и отправились ловить бус, который вскоре подошел. Какой ужас расставаться с детьми, если бы не знать, что они в надежных Божьих руках! Лапушка забросал меня вопросами о Ловсике. Он мечтал навестить ее. Их дружба была очень трогательной.