Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Воспитательницей мальчиков была чопорная англичанка, которая детьми занималась мало, все больше вязала для Кати. Она нам надоедала тем, что хотела, чтобы мы ее занимали, а нам нравилось поболтать по-русски. По вечерам она всегда долго сидела, и мы с нетерпением ждали ее ухода. Когда же она наконец уходила, попрощавшись со всеми, мы с облегчением вздыхали. Дети ее не любили. Со слугами она постоянно ссорилась. Катя просила меня давать детям уроки Закона Божия. Я была рада ей чем-нибудь угодить, хотя считала себя плохой учительницей, тем более что книг у нас не было, так что нужно было самой все рассказывать. Георгий, которого Вава при нем же называл the brain of the family, [223]был действительно очень умен, раз спросил меня, не монах ли я. На мой вопрос, отчего он так решил, ответил, что я всегда в черном и учу их про Бога. Эммануэль был очень непослушный ребенок, и мы говорили Обливанке, что у него особые отношения с дьяволом, так как он всегда его упоминал в своей речи и бранился им. Раз кто-то застал его в саду, когда он копал глубокую яму. На вопрос, что он делает, тот ответил: «I mean to dig down into the earth till I find the devil». [224]Николай был тихим и замкнутым, любил ходить в сад и наблюдать за птицами. Раз он попросил Тюрю пойти с ним посмотреть гнездо, которое он нашел и тщательно скрывал от братьев из боязни, что они его разорят. После осмотра гнезда он сказал Тюре: «Are babies born in eggs? When I grow up, I will make a very big egg and have a baby». [225]Когда мы приехали в Чесню, Обливанка и Тюря советовали мне написать письмо в Les Oiseaux, чтобы Алекушку отпустили ко мне на пару дней. Я так и сделала и получила разрешение от Mère supérieure. [226]

Алекушка должна была приехать 6 декабря, [227]в день ангела Лапушки, и мы все отправились в этот день в церковь. Впервые мы попали в свою церковь после приезда в Англию. Мы очутились в храме, где незадолго <���до этого> венчалась моя Тюренька. Это была бывшая англиканская церковь Святого Филиппа, которую отдали в пользование православным эмигрантам, так как посольская была слишком мала и ее закрыли. Мы в ней прежде часто бывали с Фрумошкой. Новая же была большой, вместительной, и мы ее очень любили. Вава привез нас всех на автомобиле и сказал, что к обедне ждут Императрицу Марию Федоровну и что к ней можно подойти после креста.

Поезд Алекушки приходил поздно, так что Тюря с Лапом отстояли с нами часть обедни, а затем шепнули мне, что сбегают за Алекой на вокзал Виктории, который был в двух шагах от церкви. Вскоре они вернулись с ней, и мне показалось, что я не видела ее целую вечность. Словом, не выразить радости встречи с каждым из вас, мои дорогие, и я благодарна Господу за его великие к нам, грешным, милости! Дядя Павел тоже был в церкви. В последний раз мы видели его в Царском. После обедни, приложившись к кресту, мы все подошли к Государыне. Она стояла такая скромная, маленькая, возле колонны с южной стороны. За ней стоял Великий Князь Константин Георгиевич. [228]Обливанка представила нас, объяснив, что мы недавно из Москвы. В последний раз я видела Императрицу на балу в Аничковом дворце, который она давала для внучек, Великих Княжон Ольги и Татьяны. На этот бал я повела тебя и Масолю. Помнишь ли ты, что с ней танцевал Бирюлока Гагарин и они вместе упали? Причем он никак не мог встать с нее, так как запутался в ее платье, а она кричала ему: «Встаньте с меня сейчас же!» Государь тогда так смеялся, стоя в дверях; это произошло как раз перед ним. Императрица Мария Федоровна приветливо обходила гостей и долго говорила с тетей Муфкой и со мной. Мы стояли рядом, а из зала доносились звуки La valse brune, [229]и Княжны так весело танцевали, захлестывая другие пары длинными белыми лентами с жемчужными нитями на концах, которые прикреплялись к их белым платьям.

Теперь мы были в церкви перед Царицей, и каждый из нас думал о России и ее прошлом. Ее милое лицо осунулось, и она была в черном, но не в трауре. Нам говорили, что она не верила в смерть Государя и его Семьи и потому никогда не надевала траур. Рядом с ней стояла греческая королева Ольга Константиновна, к которой мы тоже подходили целовать руку. Она разглядывала нас через лорнет близорукими глазами. Я видела ее в последний раз в Павловске, когда навещала ее там после революции, как я уже описывала. Ей большевики долго не давали выехать, считая ее русской княжной. Императрицу мы видели всякий раз, как приходили в церковь. Она всегда стояла в своем углу и после креста ласково обращалась со всеми, кто подходил целовать руку. Мы с Тюрей и Алекушкой ходили расписываться в ее книге в Malborough House, где она тогда жила у своей сестры, вдовствующей королевы Александры. Катя Голицына нам говорила, что последняя была так глуха, что Императрица с трудом с ней общалась, и это ее очень утомляло, а королева сердилась, когда не понимала, что ей говорили. Они были очень нежно привязаны друг к другу. Наша Императрица потом переехала в Данию, где жила в доме, построенном ею совместно с Александрой под Копенгагеном. Там она и скончалась. Нам рассказывали, что когда она стала очень слаба, то просила ставить ее кровать так, чтобы было видно море из окна в направлении России, так она и умерла со взором, устремленным к той стране, с которой она сроднилась всеми силами своего любящего сердца.

Помню, мы пошли с Алекушкой поздравить королеву Ольгу Константиновну, которая жила недалеко от Императрицы, в доме своей снохи Нэнси Лидз. Королева приняла нас очень участливо, расспрашивала Алеку про ее жизнь в пансионе. Мы вспоминали прошлое. Она приняла нас в гостиной, где на стене висел большой портрет очень красивой дамы в бальном платье. Я невольно загляделась на него и машинально спросила, не портрет ли это Нэнси Лидз. Она сказала, что это жена ее сына. Катя мне потом сказала, что она не любила, когда ее так называли. Павлик Чавчавадзе женат на внучке королевы, и я познакомилась с ней у Вав и очень полюбила Нину. Одно время я даже жила у них с Ловсиком, но это было позже, когда на свете уже был маленький Давид. Государыня не носила траура и никогда не служила панихиды по убиенным, как будто ей было известно нечто такое, чего не знали все другие. Она истово не верила в их смерть. Когда же позже появилась самозванка Чайковская, выдававшая себя за Великую Княжну Анастасию, то Государыня послала к ней своего лейб-казака, чтобы убедиться, она ли это. Тот узнал, что эта дама говорит только по-немецки и совсем не может по-русски. Ему пытались объяснить, что это от шока, на что казак совершенно справедливо заметил, что от шока можно забыть родной язык, но выучить чужой никак нельзя, а царские дети ни слова по-немецки не говорили. Если успею, то позже расскажу о том, как появилась эта авантюристка и как сошла на нет, так как ее ложь была слишком очевидна. Теперь же вернусь к своему повествованию.