Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Рождество мы провели у Вав. Забыла сказать, что от Ловсика я проездом навестила Игнатьевых, купивших около Hastings небольшую ферму с милым домиком, выходившим окнами в сад, куда вели каменные ступени, заросший мелкими голубыми цветочками. Дядя Павел сам работал на скотном дворе с помощью Пети Малевского и сына о. Наума Кисловодского. Оба были у дяди рабочими. Тетя же готовила и занималась садом. Дядя возил молоко в Hastings, который мы называли Гастингс. Их ферма называлась Круподеркам (Круподерница – игнатьевское семейное имение в Украине) и находилась по дороге к Battle, где, по преданию, происходила знаменитая битва (в 1066 г.), и в земле там находили остатки орудий и вооружения. Петя Малевский возил на поля навоз и очень старательно работал, а сын о. Наума все больше вздыхал и говорил о своих нервах и мало чем напоминал своего замечательного отца. Тетя на него сердилась, а мне он изливал свою душу. Я старалась его убедить, что лучшее средство «от нервов» – работа. Старших мальчиков не было дома, а только ласковый младший Глека. [232]Я немного перепутала: моя поездка к Ловсику и Игнатьевым произошла в феврале, когда Ловсик вернулась от нас после Рождества. В саду у тети уже цвели подснежники, и эти голубые цветы – на лестнице, а дорога в маленькую церковь была усеяна дикими гиацинтами. Пока я так гостила, то взялась носить и продавать свежие яйца в Гастингс, где предлагала их в ресторанах и домах. Обычно меня выгоняли. Раз в одном месте девушка взяла всю корзинку и сказала, что хозяйка купит их, потом раздался какой-то стук, после чего она вернулась, сказав, что яйца не нужны. Я отправилась в последний по списку дом, где меня любезно приняли, и хозяйка, забрав корзинку, ушла с ней. Вернулась она в негодовании, говоря, что примерно треть яиц разбита. Тут я вспомнила про стук: видимо, девица уронила корзину, и нижний ряд разбился. Когда я объяснила даме то, что произошло, она сама назначила цену за яйца, забрав и разбитые, чем избавила меня от необходимости тащить их обратно. Мы расстались друзьями.

В доме всегда рано ложились, так как крестьянские работы начинаются спозаранку. Позже мы с Ловсиком навестили Игнатьевых летом, когда тетя устроила маленький tea-room, выходящий на дорогу, по которой по воскресеньям ходили посетители исторических мест. В основном это были приказчики с дамами или пожилые пары, которые были очень требовательны к обслуживанию, и когда мы с Ловсиком им подавали, то слышали от них непременные разного рода замечания, которые мы передавали тете и потом над этим потешались. В тот приезд дома были три сына, которые по-рыцарски ухаживали за Ловсиком, водили ее на прогулки по окрестностям и старались, чтобы она не скучала. Это мне напомнило книгу из детства о восьми кузенах. Я уже писала, что Ловсика отпустили на Рождество пораньше и она приехала 6 декабря, как раз к именинам Лапа. Мы все жили на праздниках у Вав. Обливанка устроила скромную елку, на которой всех нас ждали подарки. Вечером мы собирались у пылающего камина, тушились лампы, и все, сидя на полу, пели русские песни, неизменно кончавшиеся «алаверды», [233]при этом все вставали и стоя пропевали заключительную часть, относящуюся к Государю.

Мне запомнился один из вечеров, когда рядом со мной полулежала Анна Волкова, а немного поодаль сидел, скрестив по-турецки ноги и отвернувшись от нас, Ростислав. Огонь в камине то вспыхивал, освещая лица, то потухал, погружая всех во тьму. Пели вполголоса что-то грустное, и вдруг Анна Волкова, наклонившись ко мне, стала изливать мне свои чувства безнадежной любви к Ростиславу. Ловсик мне говорила, что он влюблен в Мерику, так что мне только оставалось сочувственно слушать, но утешить ее я не могла. Меня удивила ее откровенность со мною, так как раньше я не была в ее поверенных, но, видимо, общая атмосфера вечера, неверный огонь, тихое русское пение заставили ее говорить. Я знала, что она несчастна дома, и мне было ее жаль. Ростислав был так близко, что мне казалось, что он все слышит, но когда я сказала ей об этом, она ответила: «Пусть слышит». Вскоре он встал и пересел подальше. Сандра Волкова, дочь Вари и двоюродная сестра Анны, была влюблена в Киру Арапова, который был к ней совершенно равнодушен, но давал ей штопать свои чулки. Лап на таких сборищах был всегда le bout en train. [234]

Когда Ловсик вернулась после Рождества в монастырь, я начала подумывать о поездке к Тюреньке. Мне не хотелось оставлять Лапа, но мы с Тюрей виделись мимолетно, в суете, и хотелось более тесного общения с ней. Мои дорогие башмаки оказались кладом, так как ноги в них перестали пухнуть. Я проносила их десять лет и рассталась только потому, что они окончательно развалились. Перед отъездом в Шотландию добрый Вава меня принял и просил поговорить с Фазером, спросив у него, не намеревается ли он сделать для Тюри settlement [235](так, кажется, это у них называется), что полагается в Англии. Мне это показалось ужасным, но он заверил меня, что Фазер сам будет, видимо, ждать этого от меня. Дорогая Обливанка тоже просила меня это сделать для блага Джимов, говоря, что Фазер был расточителен и незапаслив. Мне тоже казалось таким бесполезным запасать и закладывать на будущее, особенно таким образом, но пришлось пообещать. Я уехала в феврале. Мозер мне много говорила о своем муже, и было ясно, что она его обожает, несмотря на его измену с ее младшей сестрой, которую она приютила после того, как та в одиннадцать лет осталась круглой сиротой, а Мозер только что вышла замуж. Когда Эдит выросла, то Мозер очень старалась выдать ее замуж, вдобавок та была красавицей. Но из этого ничего не вышло.

Итак, я отправилась в предвкушении радостного свидания с Тюрей, но огорченная разлукой с Лапом и мыслью о предстоящем мне денежном разговоре. Я выехала с утра и ехала весь день до Глазго, где меня встретила Тюря с Джимом. Было совсем темно, когда мы подъехали к большому дому и вошли в ярко освещенную большую переднюю, где нас встретил Фазер в шотландском костюме и красивая седая старушка в обычном платье. Нас вел по лестнице огромный дворецкий, прозванный the Duke. Меня провели в мою комнату. По дороге я призналась Тюре, что у меня болит живот от страха перед знакомством, но она уверяла меня, что они не страшные. Комната оказалась огромной, расположенной в длинном коридоре, где жили также Джимы. Тюря дала мне совет, как одеться к обеду, и попросила снять очки для первого знакомства. Я сказала, что в таком случае не увижу, что на тарелке, и потому просила не отпускать от себя ни на шаг. Джим тоже надел свой килт. Это замечательно нарядно и красиво и, как ни странно, придает очень мужественный вид. Втроем мы спустились в большую, ярко освещенную гостиную, где нас уже ждали, и вскоре появился the Duke, оповещая, что обед подан. Столовая была огромной, вся из темного дуба. На столе горели свечи под маленькими абажурами. Фазер и Aunt Aunt Lall были так радушны и просты в обращении, несмотря на ее викторианское происхождение, что я вскоре почувствовала себя как дома, только the Duke меня немного пугал. После обеда Фазер сам заваривал кофе в стеклянном приспособлении, и я с ужасом смотрела, как он на каждую чашечку клал большую ложку кофе. Я мысленно при этом восклицала: «What waste!» [236]Подав все для приготовления кофе, the Duke удалился. Когда мы покончили с кофе, то встала Aunt Aunt, мы с Тюрей следом, Фазер и Джим шли открывать нам дверь, а Джим отодвигал мой стул, и мы все переходили в гостиную. Фазер с сыном еще продолжали в столовой обсуждать дела. Затем они присоединялись к нам. В первый вечер разошлись рано. Aunt Aunt проводила меня в комнату и сама зажгла газ. В доме не было электричества. Тюренька забегала ко мне в халате уже после того, как я помылась на ночь, и тогда мы долго болтали. Фазер был веселый радушный хозяин и говорил Тюре, что я должна себя чувствовать у них как дома и иметь все необходимое. Вечера проходили за разговорами, воспоминаниями и рассказами. Помню, как однажды Фазер показал мне, как пляшут в Шотландии, и, несмотря на то что был не из худых, он ловко это проделал. На следующее утро Тюря зашла за мной, чтобы отвести к завтраку. Джим ждал на лестнице. Это было воскресенье. В будни он с Фазером рано уезжал на службу. The Duke гонгом возвещал о каждой еде. К завтраку прежде всего подавалась овсянка, приготовленная на воде. Каждый брал себе по желанию и съедал, расхаживая по комнате, но этого обычая придерживался только Фазер, а меня сразу усадили к столу. Мне никто так и не объяснил происхождение этого обычая. По воскресеньям мы ездили в маленькую церковь в город или поселок Alexandria, который начинался у самого выхода в парк и мне казался целым городом. Aunt Aunt не переносила всего, что ей напоминало бы papistry, так она называла католичество. Мы нередко вечерами вели богословские разговоры, излагая друг другу основы наших верований. Рядом с Tully стоял большой дом, в котором родились все дети Мозер. Сам замок принадлежал родителям Фазера, которые жили в нем. Они были строгими реформаторами, и Джим нам рассказывал, как смолоду возненавидел всякое богослужение и обряды, так как дед и бабушка строго соблюдали воскресенья: с утра до вечера были спущены все шторы, нельзя было ни играть, ни читать, и три раза в день молиться в церкви, где читались бесконечные проповеди, причем шли в церковь в глубоком молчании, впереди чинно попарно дети, затем родители, а уж потом дедушка с бабушкой. Мужчины в длинных черных сюртуках и цилиндрах. Служба была довольно унылой, хотя мне всегда казалось, что сознание того, что церковь – дом Божий и что столько поколений христиан приходило сюда искать помощи, должно проникать каждого входящего в нее. Тюря говорила мне, что после их свадьбы в нашей лондонской церкви Святого Филиппа Джим рассказывал, как был очарован красотой православного обряда, внушившего ему благоговение. Их же службы оставляли его более чем равнодушным.