Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Иногда меня отрывали от работы более невинные посетители, которые приходили смотреть пустующие залы. Но их всегда отпугивала величина помещений, которые трудно было отапливать, и то, что одно из них проходное, так что мы и Высоцкие не могли выйти иначе как пройдя через залу. Помню, раз зашел один из Самариных, который когда-то ухаживал за тетей Муфкой. С ним была молодая девушка. Я и не знала, что он на старости лет собрался жениться, и сдуру спросила: «Это ваша племянница?» «Нет, – ответил он. – Это моя невеста». Если не ошибаюсь, то была одна из Осоргиных. Она теперь за границей с детьми, а его расстреляли. [199]

Иногда заходила тетя Машенька Каткова, бывшая уже тогда на свободе. У нее в тюрьме сильно увеличилась опухоль. Она иногда поговаривала об операции, которую ей предлагал знакомый Масоли, хирург, но она все говорила, что теперь, мол, поздно, хотя опухоль ее очень тяготила. После нашего отъезда ее все же прооперировали, она прекрасно все перенесла. Опухоль оказалась гораздо больше, чем думали. Кажется, неделю спустя Марфуша зашла к тете в больницу, а та уже понемногу присаживалась. Она пила чай и, увидев Марфушу, сказала, что у нее только что была княгиня Александра Николаевна. Марфуша знала, что мы уехали, и спросила: «Это какая же?» «Голицына, конечно», – последовал ответ. После этого она стала разговаривать о разном и ничего больше не путала. Марфуша долго у нее сидела. Тетя была оживлена. Говорила, что доктор скоро позволит ей выписаться. Марфуша осталась под впечатлением, что той действительно лучше, а к вечеру она тихо скончалась. Об этом нам написала Соня Волкова, которая сама умерла с тех пор. Она давала уроки музыки.

До нашего переезда с квартиры Оболенских к нам неожиданно зашел доктор Щелкан, который узнал наш адрес. Он вас знал детьми и был в восторге от Лапа, Гунчика, Масоли, Ловсика. Он рассказал, как Патриарх Тихон умер у него на руках. Сын его, Кока, погиб в добровольческой армии, а старшая дочь умерла от тифа на юге, где она была сестрой милосердия. Когда дети вышли, он сказал мне, смущаясь, что разошелся с женой, «которая была святая», и женился на своей прежней пациентке, от которой у него дочь десяти лет и сын пяти. Я стала его расспрашивать о них. Он сказал, что мать детей была чахоточной и он ее лечил, а потом с ней сошелся. Он сказал, что она была неверующей до случая с их мальчиком. А произошло следующее: как-то вечером мальчик играл на полу возле большого шкафа; вдруг ему что-то понадобилось из вещей в шкафу, который стоял, вероятно, не очень крепко, и не успели родители ахнуть, как мальчик стоял на нижней полке, отчего шкаф качнулся и тяжело упал на ребенка, который громко закричал. Когда они подняли шкаф, то ребенок оказался цел, только сильно испугался. Щелкан тотчас всего мальчика осмотрел и не нашел даже царапины. После этого мать его сказала: «Как тут не поверить в милость Божью?» Он просидел долго, и мы все не могли наговориться. Я не видела его со смерти бабушки Мещерской. Он сказал, что его дочь, Галя, очень музыкальна и учится играть на скрипке. Жену с детьми до осени он отправлял в деревню.

Пришел в следующий раз уже к нам на новую квартиру и показался очень озабоченным. На мой вопрос о детях он сказал, что в деревне они схватили коклюш и мальчик еще не оправился и даже лежит. Это меня удивило, при коклюше нет надобности лежать. Я спросила, бывают ли при этом осложнения, но он сказал, что нет и, по-видимому, малыш чем-то объелся, вероятно, леденцами, которыми папа решил его побаловать. После этого он вдруг вскочил и сказал: «Если будет нехорошо, я за вами пришлю! Можно?» Я ответила, что, конечно, можно. Я все же спросила: «Что же это может быть?» Он ответил: «Ничего. Это, верно, леденцы, вся его кровать была усыпана бумажками от них». С этим он почти побежал. Я не знала, что бывают случаи, когда коклюш кончается воспалением мозга. Когда он ушел, я вспомнила его рассказ о том, что его дети не видели многого из того, что раньше в их возрасте было обычным. Однажды он зашел по делам с мальчиком в одну из миссий или посольств (это были единственно чистые места в Москве и даже в России), и сын увидел блестящий паркет. Он обратился к отцу: «Папа, это стекло? Как же по нему можно ходить?» Рассказывая это, Щелкан сказал, что его дети никогда не видели шоколада, и, когда он пытался объяснить им, что он черный, но очень вкусный, они не верили. Я поэтому попросила Смитта дать немного шоколада для двух детей, которые никогда его не видели и не пробовали, что он и сделал, приговаривая: «Разве это возможно?» Когда дети получили шоколад, то отказывались его есть, пока их не уговорили его попробовать и убедиться в его замечательном вкусе. Все это я вспомнила, когда Щелкан ушел. Я тогда не понимала, в какой опасности находился его мальчик. На другой день ко мне пришла с запиской заплаканная Галя. В записке было: «Дорогой друг, молитесь! Надежды нет! У Сережи менингит». Я спросила, могу ли я прийти, но Галя сказала, что ребенок без сознания, его постоянно рвет и лучше не приходить. Я пыталась ее успокоить и советовала молиться. Когда вернулся Лап и узнал о Щелканах, то хотел тотчас идти к ним, но я его отговорила. Около 4-х часов зашли к нам на другой день Смитт и Гудон. Я рассказала Смитту, что тот мальчик, которому он давал шоколад, очень болен. В этот момент раздался звонок и пришел Щелкан. Он был абсолютно спокоен. Я вопросительно взглянула на него. Он сел, взял мою руку и сказал: «Я хотел вас видеть. Моего мальчика больше нет». Я ничего не сказала, а только сжала его холодную руку. Вдруг он обернулся к Гудону, стоявшему возле Лапа, и сказал: «У меня был сын такой, как вы. Его убили большевики. А теперь умер и Сережа. Ему было всего пять лет». При этом было жутковато от его спокойствия. Смитт встал, чтобы не мешать его горю и уйти, но он попросил его остаться, говоря: «Не уходите! Вы были так добры к моему мальчику. Посидите немного с нами!» Затем он рассказал о том, как болезнь началась и как он отбрасывал все свои подозрения на менингит. «Не надо было оставлять их так надолго в деревне!» – сказал он под конец. Когда он собрался уходить, я увидела в глазах Лапа и Гудона слезы. Я спросила, могу ли прийти, и он ответил положительно, хотя мать находилась в состоянии ступора. Я просила Лапа остаться, а сама пошла со Щелканом. Они жили недалеко в каком-то темном переулке. По дороге он мне сказал: «Я дал знать Екатерине Алексеевне (его первой жене), она такой ангел и все поймет». Когда мы дошли, везде было темно. Он что-то зажег. В небольшой комнате, заваленной книгами, лежала несчастная мать. Около нее сидела какая-то дама или женщина. Я обняла Галю и не знала, что делать перед ее горем. Знакомая вышла и обещала прийти попозже. Галя имела безжизненный вид и села, уставясь в одну точку. Я стала гладить ее по руке и советовала молиться, чтобы Бог им помог. Сперва она хотела отдернуть руку, но потом, положив голову мне на плечо, зарыдала. Я ничего не говорила, а только гладила ее. Щелкан ушел в другую комнату. Когда он вернулся, то спросил, не зайду ли я поглядеть на Сережу, Галя прижалась ко мне и сказала: «Подождите!» Он вышел. Через некоторое время она поднялась и сказала: «Пойдемте!» В соседней комнате на столе лежал ребенок, Щелкан стоял рядом. Я встала на колени и помолилась. Мы вышли в другую комнату. Было поздно. Щелкан хотел проводить меня, но я просила его остаться с женой, с которой мы обнялись на прощанье. Когда я уходила, Галя уже спала. Щелкан забегал потом к нам изредка, так как был занят в клинике, где работал хирургом. Как он стал верующим, я уже рассказывала раньше, и после смерти его мальчика я вспомнила этот рассказ.