Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Он ходил за умиравшей от рака больной, госпожой Ветчининой, жившей в доме Варгина на Поварской площади. Тогда он работал в клинике на Девичьем поле. Раз он пошел навестить больную и, подходя к площади, увидел море народу, заполнившего подъезд до самой входной двери. Когда он спросил о причине такого скопления людей, то оказалось, что у его больной находился о. Иоанн Кронштадтский, которой он служит молебен, а толпа ожидает его благословения. Первым его движением было уйти, настолько ненужным и бесполезным ему это показалось, но потом почему-то он остался, поднялся по лестнице и затерялся в толпе в прихожей, прижавшись к стене, чтобы быть подальше от о. Иоанна, когда тот пойдет. Вскоре священник появился и стал медленно продвигаться к выходу, окруженный молодыми людьми, подходившими под его благословение. Щелкан отодвинулся еще дальше, чтобы остаться незамеченным, думая, как бы проскользнуть к больной за спиной о. Иоанна. Тот же повернулся и, вместо того чтобы идти к выходу, стал двигаться в его сторону, не прекращая благословения. Оказавшись в двух шагах от священника, Щелкан вдруг понял, что тот нарочно идет к нему, но по-прежнему старался отодвинуться, чтобы не мешать другим, но рука о. Иоанна уже легла на его плечо, и он услышал ласковый голос батюшки: «Благословение старика не может повредить. Теперь ты не веришь, но придет час, и ты поверишь». Он ласково заглянул ему в глаза, благословил и пошел дальше. Щелкан невольно поцеловал благословлявшую руку, и ему показалось, что Святой отец читает в его душе. Он прошел к больной, думая найти ее утомленной, но она радостно встретила его и объяснила, что написала о. Иоанну и просила к ней приехать и причастить, что тот и сделал. Щелкану она не хотела говорить об этом, зная его отношение к подобным вещам. Он поведал ей о своей встрече с о. Иоанном. Когда я встретилась перед нашим отъездом из Совдепии с Щелканом, то передо мной был глубоко верующий человек.

Не могу вспомнить о всех душевных муках, пройденных Патриархом, которого большевики не осмелились пытать, как других, но мне рассказывали о его переживаниях, вызванных убийством его прислужника, [195]бывшего очень к нему привязанным. Видимо, его убили вместо Патриарха, ворвавшись к нему. Он своей смертью спас его, не допустив убийц. Доблестного монаха похоронили на Донском кладбище, как и самого Патриарха. Несмотря на запрет посещать их могилы, к ним шла не скудеющая толпа богомольцев, а сами могилы круглый год были засыпаны цветами и на них неугасимо горели свечи. Патриарха большевики долго уламывали подписать какую-то бумагу, когда он уже был совсем надломлен и болен. Он отказался наотрез. Это было вроде обращения от его имени к православному народу, составленное большевиками. Он так и умер, не подписав, но после его смерти она появилась за его подписью, которая была ловко сфотографирована. Они не понимали, что люди сведущие все равно поймут, что это подделка, так как последние его подписи были сделаны дрожащей и слабеющей рукой.

Вспоминая о Патриархе, не могу не рассказать, что мы слышали о расстреле сорока священников, которых якобы судили в Москве. Среди них находился один монах (имени не помню), которого спросили, признает ли он большевистское правительство. На что тот ответил: «Конечно, признаю», – стукнув при этом кулаком по столу. Все очень удивились и переспросили, признает ли он действительно эту власть. Тогда он сказал: «Когда Бог посылает на людей чуму или проказу, я принимаю их как Божью кару, так и вашу власть принимаю, как такое бедствие». Его ни в чем не смогли обвинить, но расстреляли вместе с другими. У большевика, подписавшего приговор сорока священникам, был единственный сын десяти лет, которого он обожал. На следующий день после подписания отцом этого приговора он ехал в трамвае и высунулся в окно, раздробив себе голову об столб… У другого большевика, принимавшего участие в этом преступлении, умерли две дочери от молниеносной скарлатины. Говорили, что в церкви Спаса на Бору в Кремле стояли все три гроба. Мы удивились, что их там поставили. Нам объяснили, что среди кремлевских большевиков возникла паника после этих смертей.

Я забыла упомянуть, что при разграблении церквей часто прихожане не давали этого делать, стараясь отстоять свои храмы. Дело кончалось расстрелом защитников на местах или арестами. В Иваново-Вознесенске, где было много рабочих, устроили настоящее побоище за попытки пресечь ограбление храмов. Я довольно часто навещала Валентину Гордееву и тетю Надю в Марфо-Мариинской общине после выздоровления Масоли. Там доживала свой век княгиня Одоевская-Маслова, вдова бывшего управляющего Кремлевским дворцом. Обе они были очень добры к нам и много помогали, когда мы были в заключении. При общине была больница, где находили приют некоторые несчастные больные. В частности, Валентина мне сказала, что наш новгородский архиепископ Арсений вызван в ЧК и что он приходил к ней, а живет у Ширинских-Шихматовых, неподалеку от Общины. Не забуду его доброты к нам во время болезни Фрумошки и того, что он специально приехал на отпевание в Петербург, проводив потом гроб до Николаевского вокзала, идя всю дорогу в полном облачении.

Мы с Масолей долго ничего не знали об Алекушке и Лапушке, но как-то получили посылочку кавказских баранок и письмо, в котором писали, что посылку шлют с хорошей приятельницей, Агнией Ивановной, и просят навестить ее по указанному адресу где-то на Бронной. Я отправилась к ней на следующий день и застала ее в крошечном помещении из двух комнат. Это была радушная молодая женщина, с которой жила ее мать, с виду очень старая. Мужа дома не было. Он был, кажется, братом Троцкого, но меньшевиком, и ненавидел своего брата, совершенно с ним разругавшись. Она с большой похвалой отозвалась о детях, о их неиспорченности, что приятно отличало их в той обстановке от других. Я поделилась с ней своими тревогами по поводу детей после письма тети Муфки. Агния Ивановна сказала, что их опекает дочь московского окулиста, Соня Страхова. Сама Агния, видимо, старалась оградить их от всего нежелательного и советовала выписать их в Москву. Письму тети Муфки она советовала не придавать значения и сделала это очень деликатно, никого не обижая.

Алекушка вернулась неожиданно в день Благовещения в 1921 году. Лапушка все время старался ее отправить к нам после нашего освобождения, но никакого регулярного сообщения с югом не было, только какие-то случайные поезда, ходившие как Бог на душу положит, без всякого расписания, часто внезапно, и то для комиссаров и служащих большевиков. Они назывались почему-то санитарными. Лапушка узнал о таком поезде и хотел добиться отправки Алеки. Он узнал, что одному комиссару нужна секретарша-машинистка. Алекушка никогда на машинке не печатала, но по настоянию Лапа отправилась наниматься и получила согласие. Лапушка снабдил ее, чем мог, на дорогу и отправил. Во время поездки начальник вызвал ее, дал кучу бумаг и велел перепечатать. Она их забрала с собой, села у машинки и пригорюнилась, не зная, что с этим делать. Вошел помощник и сказал: «Вы, очевидно, не умеете работать на машинке, а я умею. Хотите, я буду за вас работать? Когда же придет комиссар, вы сядете вместо меня и будете делать вид, что это вы сделали». Она с благодарностью приняла его предложение, но зато когда он приходил в ее купе, то старался поближе к ней подсесть, на что она его просила отсесть и не позволяла фамильярностей. Она оказалась в одном купе со стариком, который был очень учтив и по утрам всегда выходил, дабы она могла одеться и привести себя в порядок. Ехали они около двух недель. Господь хранил ее ото всего неприятного. Наконец поезд достиг Москвы, и его отправили куда-то на запасной путь. В это время к нам зашел бывший повар Васильчиковых, отыскавший нас когда-то в Новопесковском лагере, а теперь пришедший узнать, не может ли он чем нам помочь. Он был бесконечно добр и забыл о том несправедливом моем к нему отношении, когда он коротко служил и у нас. Он появился в шинели, и я его сначала тогда не узнала, но оказалось, что он служил в санитарном поезде поваром, вроде того, на котором ехала Алека, и пришел сказать, что ему передали, будто на прибывающем поезде с Кавказа едет некая Голицына, не наша ли родственница и не надо ли тут помочь, тем более что поезд, по слухам, попал в крушение и неясно, что с ним дальше. Было очень тревожно это слышать, и мы просили его узнать подробности. Наступило Благовещение, день именин моей матери, в этот день мы с Фрумошкой в последний раз ездили в Петербург. Итак, мы стояли у Всенощной в Николопесковском приходе, бывшем во дворе дома тети Машеньки. Шла чудесная служба, и в тоске и тревоге об Алекушке я молилась о ней, поручая Богу и Пресвятой Богородице. На другой день мы пошли туда же к обедне. Церковь была полнехонька. Я стояла слева в стороне, а Масоля прошла вперед и не заметила меня. После службы я поискала Масолю, голову которой видела издали, но потом потеряла, решив, что она уже дома. Поднявшись к двери, я услышала за ней какое-то оживление. Потом дверь распахнулась, и в моих объятьях очутилась Алекушка! Мне казалось, что я во сне. Она рассказала, что поезд загнали на запасные пути и никто не знал, когда пойдет к вокзалу. Она решила сама нас искать, не зная адреса. Захватив свой рваный чемодан и прихватив бечевкой подошвы сапог, она пошла куда глаза глядят. Шла часа два и очень уморилась. Вдруг увидела перед собой церковь, куда валил народ, и узнала, что сегодня Благовещение, в связи с чем вспомнила мой наказ – молиться в двунадесятые праздники. Она решила пойти помолиться. Это и была наша приходская церковь, куда сам Господь ее и привел. Она протиснулась со своим чемоданом и оказалась возле очень высокой особы, мешавшей ее дальнейшему продвижению. Она стала обходить ее и вдруг узнала Масолю! Они бросились друг другу на шею и старались найти меня, но безуспешно. Тогда обе поспешили к нам домой, чтобы покормить усталую и голодную Алекушку. Итак, сам Господь привел ее к нам и вернул чудесным образом, а ведь многие думают, что чудеса перевелись! Слава Богу за все, за все! Какая же она была бедненькая, ободранная, голодная!