Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Не могу составить стройную хронологическую картину событий в Новопесковском лагере, так как все в голове как-то спуталось и возникают лишь отдельные картины.

Помню, как привезли англичанку Летти, мы все ей обрадовались. Она еще больше похудела после болезни и пребывания в скверных условиях больницы. Она была рада возвращению, так как могла поговорить. Графиня Ростопчина тоже говорила по-английски. Но Летти оставалась недолго с нами: дня через четыре ей было велено собрать вещи. Она прибежала ко мне в слезах, в страхе, что ее поведут на расстрел. Я пошла к Ганенфельду узнать, он ничего не знал, но сказал, что такое возможно. Тогда я решила пойти к нашему старому коменданту как бы за англичанкой, заодно спросив у него, куда ее направляют. Он сказал: «Туда, откуда она не вернется» – и дал мне понять, что ему некогда со мной говорить. Я вернулась к бедной Летти, решив ничего ей не говорить. На ее вопрос я ответила, что мне ничего толком узнать не удалось. Я помогла ей собрать в тюк ее убогие пожитки, после чего благословила образом Божьей Матери, который случайно оказался у меня, и посоветовала ей молиться Богу все время, верить в Его всесильную помощь и не забывать, что она – англичанка, должна быть бесстрашной и держать себя с достоинством, что бы с ней ни случилось. Мы с Масолей обняли ее нежно и проводили до самой калитки. Она все хватала меня за руку, а я говорила: «You must be brave, darling». [179]В эту минуту мне хотелось заменить ей мать.

То, что с ней произошло, я узнала позднее, когда мы уже жили на воле и я ходила в Андроников монастырь, [180]нося передачи во время болезни Масоли. Там оказалась Летти, к моей большой радости. Я не могла долго с ней говорить, но она сунула мне в руку письмо, в котором рассказала, что тогда ее отвезли на станцию Орша, где высадили под конвоем, повели одну в лес, привязали к дереву. Что ей говорили, она не поняла. Солдаты принялись стрелять в дерево вокруг ее головы. Натешившись таким образом, они отвели ее назад и таскали по тюрьмам и этапам, пока она снова не попала в Москву, в этот монастырь. Она писала, что не расставалась с моим образком и все время помнила мои слова. Ей как-то удалось войти в сношение с какими-то англичанами, и она надеялась выбраться в Англию. Однажды я снова пришла в монастырь, и когда навела справки о ней, то узнала, что ей удался выезд домой. Мне всегда хотелось узнать о ее дальнейшей судьбе, но я никогда больше о ней не слышала.

Однажды в неприемный день ко мне подбежал конвоир и сказал, что ко мне кто-то пришел и ждет меня наверху. Когда я, преодолев нашу грязную и скользкую лестницу, вышла наверх, то увидела своего дорогого Лапушку! Мне казалось, что я брежу. Он бросился в мои объятия, быстро проговорив, что его пустили ко мне на минуту. Успела прибежать и Масоля, которую тоже позвал добрый конвоир. Солдаты всегда радовались вместе с нами. Оказалось, что из Кисловодска приехала Паша Толстая узнать, не осталось ли чего в их царскосельской квартире, нашла наших и уговорила их ехать на Кавказ, так как от квартиры, конечно же, ничего не осталось, все было расхищено. От них я узнала, что Фугишка уехала за границу с Зоненфельдами, которых сразу же освободили. Она вышла фиктивным браком за какого-то венгра-актера и уехала в надежде оттуда вызволить и нас. Лапушка с Алекушкой оставались все это время с Татой, которая поправилась и жила на воле. Гунчик был все еще в петербургской тюрьме.

Лапушка нам рассказал о своем возвращении из Марьина на другой день после нашего отъезда, <���как он шел>, нагруженный всякой едой, которой его снабдили крестьяне, и о том, как было ужасно не застать нас! Он пообещал прийти на следующий день, если его поезд не уйдет, вместе с Ловсиком, если та сможет, так как у нее ноги были в ранах от голода. Паша уговорила их ехать, сказав, что на Кавказе пока есть еда и она дешевле, а так как климат там мягче, то не надо столько теплой одежды. Комендант позволил Лапу побыть с нами еще пять минут. И как радостно было слышать его голос и видеть милое лицо! Он даже превозмог отказ часовых ввиду неприемного дня. Мы расстались в надежде увидеться завтра. На другой день мы с Масолей ждали наших дорогих. Их все не было. Когда мы уже было отчаялись их увидеть, появился Лапушка, а за ним, ковыляя, Алекушка, ноги которой покрывали гноящиеся раны. Мы сидели во дворе на скамейке, прижавшись друг к другу, Алекушку я держала на коленях. Коменданта не было, а заместитель его был злой и бессердечный человек. Я просила конвоира спросить, нельзя ли детям еще остаться, так как бедная Алека три часа шла пешком и очень устала, но он велел сказать, что свидание окончено. Нужно было снова расстаться! Они уходили в неведомое, а мы оставались, казалось, пожизненно в заключении. Лапушка нам сказал, что пробовал через Малова, который стал одним из секретарей Андреевой, просить о содействии нашему освобождению, но Андреева отказалась. Я всегда помнила прочитанное у Варуха, сидя в царскосельском ЧК, и это свидание было такой милостью Божьей, такой неожиданной радостью, что долго еще озаряло нас. Лапушка обещал беречь Алекушку, и я знала, что он исполнит обещанное. Итак, благословив их, мы простились, возможно, навсегда. Добрый человек позволил нам глядеть им вслед, стоя у калитки. Масоля горько плакала.

Алеке и Лапушке удалось устроиться на санитарный поезд, шедший на Кавказ. Кроме Паши, с ними ехал также Михаил Владимирович Иславин, наш старый друг и бывший новгородский Губернатор, который пробирался на Кавказ к семье.

Масоля в последнее время как-то повеселела, что я приписывала ее роману с Ганенфельдом. Раз мы с ней пошли с разрешения коменданта к милым Оболенским, и, проходя мимо рынка, она вдруг купила крошечный букетик васильков для него. Ганенфельд был болен и лежал в больнице. На мой вопрос, любит ли она его, она ответила, что на него, кажется, можно положиться, что она его любит и думает, что он ее тоже. Я была рада появлению в ее жизни чего-то светлого. Оболенские всегда радушно встречали нас, кормили и радовались нам. Вскоре после этого графиня Ростопчина отозвала меня и сказала, что ей кажется, что Масоля и Ганенфельд симпатизируют друг другу, а мы, видимо, не знаем, что у него в Киеве невеста, к которой он пробирался, когда его арестовали. Мне стало больно за Масолю, и я решила ее предупредить об этом. Я так и сделала, сказав ей, что если у него невеста, то она должна выкинуть его из головы, так как нельзя отнимать у другой ее счастья, если они любят друг друга. Здесь, в лагере, где Масоля единственная в своем роде девица, все в нее влюблены от отсутствия других, но нельзя быть счастливой за чужой счет. Между прочим, графиня Ростопчина мне сказала, что невеста собирается вскоре его навестить. Бедная Масоля очень огорчилась, и нам обеим было больно от того, что он скрыл от нас свою помолвку. Я решила с ним поговорить. Он со мною был откровенен. Я попросила его прийти вечером на кухню, где всегда можно было найти укромный уголок. Я сказала ему, что мы узнали о его помолвке и что я хотела бы ему напомнить, что если невеста любит его и верит ему, то он не может ей изменять. Я выразила сожаление по поводу того, что он не сообщил об этом сам, а теперь он должен помнить о своей невесте при отношениях с Масолей, так как он человек не свободный. В ответ он меня поблагодарил и сказал, что его мать наверняка сказала бы то же самое. Он был очень привязан к своим родителям и сестре, жившим в Петербурге. Его невеста была дантисткой в Киеве, и, когда она приехала, мы с ней быстро сдружились. Когда он пытался снова ухаживать за Масолей, я обещала написать невесте в Киев, на что он всегда смеялся.