Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Все эти светлые образы друзей всегда выступают в памяти, когда в неделю перед Великим постом читаю или слышу в церкви (теперь так редко приходится там бывать) притчу о Страшном Суде, где говорится: «в темнице бые и придохом ко мне», тогда с особым приливом благодарности вспоминаются мне все добрые друзья, и я молюсь о них и благодарю за них. Если были тяжкие минуты в те годы, не только физические, но и моральные, то доброта, забота не только друзей, но совсем посторонних людей, которых Бог в своем милосердии посылал нам на жизненном пути, несли нам утешение и поддержку и помогали нам видеть, для чего идем мы этим путем, за который мы должны в смирении благодарить Бога и Отца нашего, который ежеминутно озарял его Своей заботой и любовью.

Вспоминаю, когда много позже мы оказались в Англии, нас расспрашивали о наших похождениях, которые тогда еще не были так избиты, как теперь, когда тысячам удалось убежать от ужасов Совдепии, то меня поражало обычное вступление к расспросам в виде: «You will excuse our asking you? It must be too painful to speak about all this?» [178]Как будто больно или неприятно вспоминать и говорить о любви к вам Отца Небесного, доброте друзей, чудесах Милосердия Божьего, о ласке и помощи стольких людей, которых мы встречали и которые мне казались живым примером к тому, чему учили нас наши дорогие родители. Вспоминается мне один случай, как одна молодая еврейка пришла к нам в лагерь и сказала, что принесла передачу для священников. Таких среди нас было трое. В передаче были селедки и хлеб. Тогда это считалось роскошью. От Самариных позже я узнала ее историю. Она тайком от семьи ходила в церковь к православной службе, приобрела Евангелие, стала его изучать, затем стала учиться у священника и, наконец, крестилась. Когда родители узнали об этом, то выгнали ее из дома, она оказалась на улице без средств. Ее приютили добрые люди. Она посвятила себя служению заключенным священникам, разнося им передачи. Тогда в каждой церкви был организован сбор для заключенных, а перед Рождеством и Пасхой собирали и вещи помимо еды. В каждом приходе разносили по известным дням передачи. Чаще это были женщины, так как мужчины сидели по тюрьмам. Она была одной из таких разносчиц. Я с ней подружилась. Она передавала мне маленькие Евангелия для раздачи. Потом я бывала у нее в маленькой чистой комнатке. Где она теперь, не знаю, но поминаю ее в своих грешных молитвах, как и других благотворителей.

Мы с Масолей ничего не знали о своих. Заключенные постоянно менялись. Выпустили нашу старосту-польку, которая была добрая, но глупая и лишенная всякой чуткости. По вечерам, когда многие усталые возвращались с работ и мечтали только о том, чтобы лечь и отдохнуть, проститутки начинали петь, громко разговаривать, хлопать дверями. Камера была переполнена, многие спали в кухне. Среди женщин была одна милая с девочкой лет трех, которую не с кем было оставить. Она стала всеобщей любимицей. Мать арестовали за то, что шла с парой новой обуви в корзине: значит, она спекулянтка. Всякий солдат или чекист имел право обыскивать любого на улице. Сидела с нами одна известная французская портниха с Конюшенной, которой носили передачи из французского благотворительного общества тоже француженка и солдат, который с ненавистью отзывался о большевиках за ту гибель и разруху, что они принесли. Закройщицу вскоре освободили. Все всегда радовались таким освобождениям. После ухода от нас старосты нужно было выбрать новую. В этот раз выбрали меня. Я была там старше всех, хотя примерно моих лет была Брискина, которая меня почему-то называла мамашей. Этот выбор меня удивил, так как в основном сидели простые бабы, проститутки и мелкие торговки. Когда я выразила свое удивление, они мне хором заявили, что я в этой роли буду справедливой, а если будет кто-то из них, то начнутся придирки, несправедливости и прочее. В связи с этим мне пришлось каждый вечер узнавать у Ганенфельда, сколько и куда потребуется работниц. Конечно, мне пришлось вставать вместе с ними и следить за порядком в женском отделении. Я, конечно, предупредила всех, что после возвращения с работы всякий шум запрещается, если кто-то спит после работы. Нужно было следить, чтобы не играли в карты. Вечером нужно было всех собирать для переклички в женскую камеру. Приходил комендант или его помощник Ганенфельд с двумя часовыми, и пересчитывали всех.

Раз я назначила женщин мыть полы в солдатском помещении, но они наотрез отказались. Тогда я пошла к Масоле и попросила ее об этом, хотя она была не обязана это делать, будучи сестрой милосердия. Вместе с ней вызвалась одна милая дама по имени Сусанна, о которой мы ничего не знали. Она была отзывчивым веселым человеком. Обе выполнили мою просьбу быстро и хорошо. После этого я никогда не слышала отказов от работы. Эту Сусанну возненавидела Итулина. Вскоре комендант перевел ее в Ивановский монастырь, так как не переносил ее. Она обвиняла нас в этом переводе. Мне приходилось вставать по ночам, проверяя, не ускользнул ли в объятья конвоиров кто-либо из девиц. С нами сидела четырнадцатилетняя девица, которую посадили за спекуляцию. Мы ее все любили за веселый нрав, хотя она нередко крала наши вещи. Однажды я застала ее в кухне с солдатом и отправила в камеру, прося подумать, что бы сказала ее мать на моем месте. Больше мне не пришлось ловить ее на этом. Иногда в лагере устраивали концерты и разыгрывали пьески, для чего приглашали откуда-то артистов или певцов. К участию в спектакле привлекали заключенных. Для артистов устраивали угощение за кулисами: белые булки, сахар, селедка, молоко. Иногда Масолю тоже угощали из остатков. Помню одного заключенного чекиста, который хорошо играл на скрипке, которую он захватил с собой. Он был влюблен в Масолю и, возвращаясь с работы из города, никогда не забывал принести ей цветок или букетик. Каждый концерт начинался с пения «Интернационала», и все стоя были вынуждены слушать эту мерзость, после чего все садились на необструганные скамьи. Возвращались все покрытые блохами и клопами, а то и вшами, так как на концерты под конвоем приводили шпану, которая была рада подобному развлечению в ее безотрадной жизни. После первого же концерта я себе сказала, что меня больше туда не заманят, чтобы стоя слушать их «Интернационал». Помню, на первом же концерте жена одного из комиссаров читала какое-то стихотворение, где говорилось о матери, сидящей в тюрьме, оторванной от детей. Я, верно, устала в тот день, но только у меня потекли из глаз слезы, и, слушая ее, мне стало непереносимо тяжко. Один из сидящих рядом посоветовал Масоле увести меня отсюда. Мы пришли с ней в пустую камеру, обнялись и плакали, вспоминая наших близких, от которых были так жестоко оторваны. Вскоре кто-то постучался в дверь. Это был Сечени, с которым я тогда и познакомилась.