Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

Зорька потупился и пожал плечами. Где был… Разве такое скажешь? А скажешь — никак еще осерчает настоятель, никогда ведь не знаешь, что в мыслях у человека, сочтет ли он тебя правым или виновным. Вот он и решил промолчать: пускай никому не будет известно. Лучше будет, если и вовсе не узнают никогда.

— Эх, ты, мастер! Дур-рак! Ну, да Бог с тобой, ступай одеваться да выходи на двор. Отец Феодосий, долгие ему лета, идет к великому князю, да он велел тебя позвать. И за что он только так с тобою возится… Как сын ты ему, вот…

Зорька понял: раз настоятель дураком ругается, то уже не так сильно сердится. Это было его излюбленным словцом в легкой досаде. Молодой изограф еще раз махнул поклон, сдул с глаз упавшие прядки и почти вприпрыжку побежал за теплой одеждой: кроме простой сорочки, подрясника и суконной рясы иноку полагались две мантии, одну из которых можно было в любой холод носить — не застудишься, и скуфья, которая хоть и прикрывала виски и макушку, от холодного, пронизывающего ветра защищала слабо.

— Да воротишься — наново писать станешь, слышишь ли, Анисим?!

— Да, отче! — отозвался Зорька из темноты галереи. Набело писать лучше на светлую, чистую голову, это он знал как никто другой. Покойный старый мастер, цареградец Дионисий, в миру просто Денис, всегда говорил об этом, наказывая перед работой выспаться хорошенько и развеяться. А сидеть безвылазно в келье три седмицы мастеру-изографу нельзя: все глаза за раз спортит.

Уже целую луну Зорька почти не выходил на монастырский двор, но две ночи подряд не спал. Прикормил собаку, чтобы на него не лаяла, и уходил за монастырскую стену сразу после полунощницы [16] Полунощница — служба в монастырях, начинающаяся за час до полуночи и заканчивающаяся за час после. В православии часто сочеталась с братским молебном, позже могла проходить в любой час ночи. .

Киев был ему знаком, даже слишком хорошо, однако он долго кружил по посаду, чтобы никто ничего не заподозрил, и только потом шел напрямую. Еще в те времена, когда приходилось воровать и прятаться от каждого прохожего киевлянина, он запомнил много тайных дорожек и закоулков, которые выводили к его дому, к Подолу, к княжескому подворью.

Отец Феодосий ждал его у ворот, приподняв воротник мантии от снега. Зорька давно не видел своего духовного отца: после смерти настоятеля Антония Феодосий стал почти затворником, большую часть дней проводил в одиночестве, в труде и молитвах, переписывал монастырские книги, отданные из византийских храмов. Почти половина письма была на латыни, оставшаяся часть — на ромейском и греческом, и Зорька, поглядевший несколько раз за работой, не понял почти ничего, только с десяток слов с трудом разобрал.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, здравия тебе, честной отче, — подойдя ближе, Зорька поклонился.

— Аминь, — откликнулся отец Феодосий. — И ты здравствуй, сынок.

Вопреки всяким ожиданиям, Феодосий повел своего воспитанника давно знакомой тому дорогой. Озираясь по сторонам, Зорька с удивлением замечал знакомые закоулки, бревенчатые закутки, где сам некогда прятался, ту узкую и извилистую улочку, по которой изредка сам ходил ночью, думая, что никто об этом не знает.

В княжьем тереме иноков приняли радушно, несмотря на то, что час был довольно ранний. Вся челядь уже была на ногах задолго до рассвета: к великому князю давеча приехали братья из ближних уделов: Святослав, князь черниговский, и младший — Всеволод, князь переяславский. У самой двери светлицы князя Зорька подошел чуть ближе, заглянул в щель между дверью и бревенчатой стеной.

Святослав, тучный, русоволосый, с насмешливо-мягким взглядом синих глаз, откинулся назад, на расшитые золотыми нитями парчовые подушки. Кубок в его сильной, но нетвердой руке чуть заметно подрагивал: Святослав был уже здорово пьян. Бросив на него косой неприязненный взгляд и решив высказать все после, Изяслав поднялся навстречу вошедшим. На пороге его светлицы стояли двое монахов: один — молодой, на вид чуть меньше трех десятков солнцеворотов от покрова, глядел совсем не по-монашески смело и лукаво, другой — молча стоял, сжав руки, на шаг впереди него, совсем старик с курчавой белой бородой до пояса, в наглухо затянутой рясе, камилавке с серебряным крестом. Путники поклонились в пояс, дожидаясь позволения войти.

— Велика княжья милость, а и этим не угодил, — едко заметил великий князь, но монахи молчали, старший покорно смотрел в пол, младший — лисьими глазами скользил по широкой горнице. — Что вам, божьи люди?

— Мир тебе и твоему дому, — молодой сделал шаг вперед, снова кланяясь. — Не уберег Господь от греха, мы долго за дверью ждали да услышали, о чем вы говорили. Дозволите и нам слово сказать?

— Ну, — поторопил его Изяслав. Не похож, ой не похож парень был на чернеца монастырского: красив, хоть и узкоплеч и ростом невысок, речи говорит непростые, а во взгляде — сталь.

— Отче Феодосий сам желал бы поговорить с князем-изгоем, — негромко сказал Зорька, смело взглянув на великого князя из-под упавшей на глаза после поклонов челки, и старый инок кивнул, подтверждая его слова. — Всеслав, говорят, все-таки верующий и перед Богом умолчать ни о чем не сможет. Мы его сами и расспросим.

— О чем он расскажет вам, если уже шестую луну упорно молчит? — хмыкнул Святослав, вслушавшись в разговор. Зорька улыбнулся краем губ, пожал плечами, словно они с отцом Феодосием знали какую-то тайну, князьям неведомую.

— Постой, — поднял руку старший брат. — Быть может, нам — ни о чем, а Божьим людям он лгать не станет. Эй, Богдан!

Дверь скрипнула, в горницу сунул нос рыжеволосый вихрастый служка.

— Прикажи дозорным привести Всеслава. Мы хоть в глаза этому волку поглядим, — он мрачно усмехнулся, но в горнице повисла напряженная тишина. Богдан молча поклонился и исчез, а двое монахов прошли и чинно сели на придвинутую к стене широкую лавку.

Впервые за долгое минувшее время в поруб проник серый дневной свет, из-за долгой темноты и снега казавшийся еще более ярким, чем был на самом деле. Дверь под самой крышей отворилась, под землю спустились двое княжьих гридней и еще один киевлянин в серой рубахе и меховом кафтане; у одного в руках была свеча, и он освещал дорогу своим товарищам на узких, скользких и осыпающихся ступенях, выщербленных прямо в мерзлой земле, где человеку с трудом удавалось ногу поставить.

— Эй, князь! — насмешливо позвал один из них. — Подойди!

Спутник киевских дружинников, холоп-кузнец, ключом отомкнул цепь, которая почти не позволяла пленнику двигаться. Тот чуть слышно вздохнул с облегчением.

— Как же ты снял другие оковы? — с неподдельным изумлением спросил кузнец, мельком взглянув на руки Всеслава — темные от земли, растертые железом, но свободные.