Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

— Что, Сокол, долетался? — старик Лют, подсев к нему поближе, усмехнулся в густые усы. — Сиди, не дергайся. Не повезло тебе, вывихнул, да еще и сломал. Эк тебя угораздило!

Стемка пожал плечами: говорить не хотелось. Старик надавил на распухшее место в двух местах, так, что у него перед глазами все замелькало, а потом крепко взял обеими руками и резко дернул. Стемка взвыл, согнулся от боли пополам, но прошло так же быстро и незаметно отпустило.

— В лубок надо. Седмицу-другую похромаешь, ну да ничего, хорошо хоть сам живой.

Лют сипло расхохотался. Атаман тоже криво улыбнулся, поблагодарил. Многому научила жизнь старого Люта: он и кашеварить умеет, и стрелы вырезать да оперять, и знахарь из него добрый…

Уже ночью, закинув одну руку под голову, Стемир поудобнее устроился на своей лежанке из еловых веток, закутался в теплую свитку и вытянул закованную в лубок левую ногу. Детскую привычку спать на спине давно бросил, да и все прошлое, что было родным, дорогим, привычным, осталось далеко позади. Тот самый Стемка, простой и добрый синеглазый паренек-оружейник, тоже остался где-то там, в Киеве, в юности.

Шорох в темных зарослях одесную заставил его вздрогнуть. Хотя и был птицей пуганой, все равно спал с ножом под рукой, а теперь, когда еще и калекой стал, пускай даже временно, встретиться один на один с диким зверем вовсе не улыбалось. Приподнявшись на локте, он схватил нож, потянулся в темноту:

— Кто?

— Тише ты, отец-атаман. Это я, — из-за темных колючих кустов вылез черноволосый Грач, молодой еще, совсем зеленый парень. Хмурый, бледный и худой, что кощей, после плена совсем осунулся — острые сутуловатые плечи торчали крыльями, обросший щетиной подбородок заострился, глаза темные сверкали на усталом, измученном лице. Попался тогда по глупости, Стемке его жалко было ужасно, да только говорить об этом он, конечно же, не стал.

Грач, подобрав под себя ноги и обхватив худыми руками острые колени, примостился на краю еловой лежанки, чтобы атаману не мешать, и притих, молча уставился в звездное небо (мороз крепкий к завтрему ударит, не иначе). Стемка понял, что он не просто так пришел, а заговаривать первым не хотелось: он устал, сто чертей скреблись на душе и сто собак выли в один голос. Забытое было чувство к родному дому, к родному граду, горечь и досада за смерть доброго, верного товарища накатили, только когда он остался со своим мыслями наедине.

— Спасибо тебе, Стемир Афанасьич, — тихо промолвил Грач, хмуро глядя куда-то в сторону и покачиваясь на крепком обрубке ветви. — Это ведь ты придумал в Киев идти за нами, я знаю. Кабы не ты…

— Да брось ты из пустого в порожнее, — поморщился Стемка и тоже кое-как сел, неуклюже выставив вперед ногу. — Как будто невесть что сделали.

— Кому пустое, а кому — большое дело, — Грач взглянул на него из-под лохматой опушки шапки. — У меня ведь своих никого не было. Никого, Стемир Афанасьич, и никогда. Батька кметем был в княжьей дружине, убили в дозоре. Просто так, стрелой, глупо. Мать была, брат и сестры — всех хворью покосило в один солнцеворот, из всех сестренок одна девка осталась, Ульянкой звали. Да я не знаю, где она: понял, что мне одному ее не выходить… Отдал малую совсем бабке-знахарке и ушел, куда дорожка повела… Вот и не знаю, что теперь моя Ульянка, где живет, да и живет ли… Уж больше десятка солнцеворотов минуло. Вы мне и дом, и семья, и товарищи. И не бросили. Выручили. За это спасибо.

Стемир неловко повел плечом, соглашаясь.

— А как звать-то тебя? Сколько друг друга знаем, а..?

— Лексей я. Олёшка. Грачом за вот это прозвали, — он тряхнул головой, сняв шапку, разбросал по лицу лохматые черные волосы. — Эх, птицы мы вольные, да подневольные…

Слова, брошенные когда-то им самим, вдруг глубоко царапнули Стемку.

— Откуда знаешь? — вскинулся он. — Я ведь…

— Да все мы знаем, Стемир Афанасьич, — вздохнул Олешка, смущенно опустив темные глаза. — Что ты за князя Всеслава стоишь, знаем. Что ты ему и дружине однажды дорожку в лесу указал, знаем. Ты тогда нам не доверял, хотел провести их так, чтобы мы не услышали. Да только мы бы и без того не стали… Всеслав был бы добрым князем, когда б достался ему Киев. За это братья его не любят. Они и нас пытали, думали, что мы о нем что-то да знаем… Я как-то услыхал, что они его и двоих княжичей в полон взяли. Правда ли, нет…

— Правда, — нахмурился Сокол. — Теперь ему точно уж не княжить в Киеве.

— Ну, отчего? Кто знает, как судьба повернется. Сей день — стоишь у края могилы, а завтрешним — спишь на мягкой постели, пьешь из серебряной чарки, сам себе хозяин. Нет, отец-атаман, вернется Всеслав, ведь, почитай, все — за него. Вернется, и тогда кончится эта война треклятая.

Стемка вместо ответа неопределенно пожал плечами. В душе он был отчаянно согласен.

А дни бежали. Миновали осенние Велесовы святки, горьким дождем заплакал месяц листопад, принес с собой северный холод и пронизывающую стужу. Старики говорили, что зима в этот солнцеворот будет ранняя, суровая. Едва успели убрать урожай, как ударили первые заморозки; по утрам деревья стояли, как неживые, опутанные тонкой морозной паутинкой. Траву покрывала седина, которая к полудню таяла, оставляя после себя крупную росу. Леса и низины затянуло туманом: эта густая, как кисель, серая дымка, казалось, течет повсюду, словно льется из огромного кувшина. По дорогам на телегах и обозах ездить стало и вовсе невозможным: обочины размыло, на деревянные колеса липли тяжелые комья грязи, лошади увязали в глубоких лужах, и выволакивать их оттуда приходилось собственными силами.

Беспроглядное марево тяжелых туч заволокло все небо, давно уже не было видно ни звезд, ни солнца, только бесконечные серые нити одной сплошной завесой тянулись от небес на землю. По ночам изредка вперемешку с дождем шел снег; он падал не хлопьями, мягкими и пушистыми, что покрывают землю на Рождество, а моросил мокрыми колючими льдинками, бил в глаза, шуршал по бревенчатым скатным крышам и наутро оставался грязной изморозью на окошках, затянутых мутным бычьим пузырем, на слюдяных стеклах княжеского терема. Морозом схватывало лужи, по утрам земля была холодной и твердой, как камень. В такие дни порою казалось, что никогда больше не вернется тепло.

Братья сидели у поросшей мхом стены, кутаясь вдвоем в отцовский меховой плащ: этот плащ, некогда алый, подбитый изнутри и по краям куньим мехом, а теперь весь перепачканный землей и истрепанный, был единственным спасением от пробирающего холода. Иногда от него и вовсе никак нельзя было укрыться: ночами так холодало, что даже вода в глиняной корчажке схватывалась сверху тонкой наледью, а в руках ее нельзя было отогреть: ладони тоже застыли. Найденной на полу тонкой веточкой Роман чертил линии на влажной земле, а Ростислав дремал, прислонившись щекой к поредевшей меховой опушке плаща. В полусне он хмурился и изредка кашлял, отворачиваясь от брата.