Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

Данила размеренно, неторопливо играл, его пальцы летали над струнами, Стемка, закрыв глаза и слегка покачиваясь взад-вперед, как настоящий сказитель, нараспев читал единственную небылицу, которую наизусть помнил: о богатыре Добрыне Никитиче, который князю Владимиру приходился дядькой. Мастер-изограф долго молчал, слушал-слушал, а потом, сунув длинную тонкую кисть за ухо, повернулся и негромко, раздельно проговорил:

— Неправду поете, братья. Добрыня Никитич при молодом Владимире не был неотступно. Его в дальнюю деревеньку отправили, чтобы не сбивал с пути князя своими речами вольными.

Атаман нахмурился, обернулся. До правды ему дела не было, пел то, что помнил из далекого детства сам, но вот обвинения были тут некстати. А изограф, откинув с лица густую челку, вдруг тихо выдохнул, совсем по-мальчишески прижал ладонь к губам, словно испугался чего, и, когда светло-русые пряди упали назад, Сокол увидел неровные рубцы ожога на щеке молодого инока и тоже изумленно вгляделся в его лицо.

— Зорька…

— Стемка? — в тон ему прошептал изограф, и в хмурых глазах его засветилась радость. — Стемка, ты ли?

Атаман даже растерялся. Конечно, забыть того случая на Подоле он не мог, но вся злость и досада отступили, злопамятным Стемир не был, да и к чему на прошедшее обижаться? Правда, с Зорькой встретиться он уже и не надеялся. Много раз думал, что бы они друг другу сказали, как бы в глаза друг другу глядели, а только встреча вышла совсем не такой, как ему казалось.

Зорька повзрослел, остепенился, больше не был похож на забитого, голодного и угрюмого волчонка. Принял постриг, нашел себе по душе дело: писал иконы, и — Стемка не мог не заметить — выходило у него очень даже неплохо. Больше не было в его глазах холода и ненависти к людям — скорее, спокойствие и тихое смирение. Зорька стал иноком, и это было ясно сразу.

— Знаешь, я… — начал он и осекся, смущаясь, путаясь в словах и не умея подобрать нужных. — Я столько раз думал, что смогу просить у тебя прощения, что смогу покаяться, признаться… А я не смог.

Конечно, атаман давно уже не держал на него обиды, да и к чему, когда жизнь так коротка, поминать плохое? Случайно вспомнились давние слова матери о том, что Зорька в ту же ночь разыскал их дом, пришел повиниться, но сам Стемка тогда не мог поговорить с ним. А нынче, спустя столько солнцеворотов, когда у обоих была своя жизнь, дорожки их разошлись, зачем-то нужно было им вновь увидеться… Зачем только?

— Кто старое помянет, тому… — Стемка подмигнул и улыбнулся. — А ты, гляжу, теперь святой?

— На все воля Божья, — Зорька, краснея, опустил глаза. — Нет святых, есть честные и добрые люди. Да я не такой, ты знаешь. Даже если ты простишь, то от Бога нет мне прощения… Впрочем, и вправду забудем.

Зорька снова вскинул голову, посмотрел Стемке в глаза и будто просветлел лицом. Обоим стало так легко и спокойно, будто камень тяжелый с плеч свалился. Свалился и не повлек в пропасть за собой…

— Ну, пойдем мы. Пора. Бывай, брат, — тихо сказал Стемка и, поднявшись, сделал знак своему доселе молчавшему товарищу-гусляру.

Они расстались друзьями.

Обмакнув кисть в светлую темперу, Зорька изобразил святому Симеону золотисто-русые волосы.

Князь Изяслав был не один: к нему на днях приехали братья, удельные князья-наместники, Святослав из Чернигова и Всеволод из Переяславля. Бояре, особенно к престолу близкие, до сих пор пировали, хоть празднество по случаю встречи гостей давно закончилось. Ни в какое сравнение с домом воеводы, где Стемиру однажды доводилось бывать в юности, киевский терем не шел: здесь все было украшено золотом, тонкой деревянной резьбой, дорогими заморскими и ромейскими тканями. По торговому пути из варяг в греки в Киев везли шелковые и батистовые ткани, серебряную утварь, причудливые, на Руси не виданные рукояти и ножны для мечей, богато украшенные колчаны для стрел. Искоса поглядывая на такое изобилие, атаман невольно вспоминал свои самодельные стрелы, лук и истрепанный колчан, но тут же про себя радовался тому, что он никаким золотом не скован и ни перед кем не обязан, только перед своими товарищами, но там, в лесу, законы простые: жизнь за жизнь, смерть за смерть, сам погибай, а друга выручай.

Здесь, у князей, особенно — в престольном Киеве, такого не было никогда. Родные братья проклинали, убивали, мучили друг друга за право княжить над всей Русью, о честных законах, неподкупных, здесь никто не знал, и семнадцать солнцеворотов назад Стемир в этом сам в который раз убедился. Союз троих братьев-Ярославичей, заключенный после смерти отца и по его завещанию, пока что был крепок, но это лишь дело времени.

Приняли песенников хорошо, как жданных гостей. В гриднице, где еще не закончился трехдневный пир, их усадили на видное место, принялись угощать вином, жареной дичью, сладкими заморскими лакомствами. Незаметно Стемир наступил на ногу своему спутнику: мол, кроме вина, ничего не тронь — добра и честного гостеприимства в княжьем тереме ждать не приходилось. Сами князья теперь смотрели только на них, хмельные кубки и яства были оставлены, и Стемир понял, что час, ради которого они шли сюда, наступил. Для храбрости он опрокинул в себя сразу половину чарки и встал, поклонился князю в пояс.

Изяслав с равнодушием махнул рукавом, позволив им начинать свои сказы, а вот братья смотрели на них с интересом. По три раза пришлось одно и то же петь, да громко, чтобы было слышно всем, Стемка после каждой былины пил кубок за кубком, но в горле оставалось по-прежнему сухо, а простой, чистой воды не давали. Он уже чувствовал, что пьян, но остановиться им никто не приказывал. И атаман понял: ждут, пока захмелеют оба путника, ведь что у трезвого на уме, то у пьяного в речах.

— Хороши ли песни, княже? — улыбнулся, откинув назад голову, посмотрел без страха прямо в глаза великому князю.

— Хороши, — отмолвил Изяслав, всматриваясь в его лицо и не находя ни тени насмешки или лжи. — Только про князя-чародея зря поете. Мало о нем разговоров, вы еще и со своими песнями народ мутить будете!

Стемир навострил уши.

— А что о нем говорят? Мы, князь-батюшка, не киевские, шли далеко, из славного города Любеча. Ни о чем, что тут делается, не знаем.

— Довольно про Всеслава! — воскликнул великий князь, ударив ладонью по столу, отчего серебряная посуда подпрыгнула и жалобно зазвенела. — Нет его, забыть пора, а вы все ворошите!

— Пойте, братья, — тихо добавил князь Всеволод. — Нам по нраву.

— Что прикажешь, княже? — Стемка встал. Он уже ничего не боялся, потому что хмель туманил ясный разум. — Про что спеть? Про то, как великий князь киевский смел да силен? Как он людей велит замучить до смерти, сгноить в порубах? Как он заветы отца своего нарушает? Хороша сила! Играй, Данилка, не жалей струн! Споем, пусть весь златой Киев правду знает!