Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

— Прости меня, Господи! — горячо прошептал Стемка, широко перекрестившись. — Прости нас, грешных!

— Ты чего вертишься, Стемир Афанасьич? — Велег слегка толкнул его в бок, услышав шорох сухой травы. — Дай спать, устали, как черти!

Стемка ничего не ответил. Ему почти впервые в жизни было легко.

Утром добрались до Подола. Стемка набросил на голову красный шерстяной худ, прикрывая лицо, хоть и знал, что его, повзрослевшего, теперь здесь не узнают. Исподтишка осматривался по сторонам, подмечал перемены. Вот дорожка от Верхнего вала к Золотым воротам: раньше совсем узкая тропка была, извилистая, заросшая, а сейчас — дорога широкая, расчищенная, трава по обочинам скошена. Частокол вокруг ярмарочной площади давно был поправлен, подлатан, бревна гладко обструганы. По-прежнему сидели нищие и калеки с протянутой рукой, тянули скучно гнусавыми голосами знакомое заунывное «Люди добрые, пожалейте странника бедного, дайте копеечку…». По-прежнему горели на солнце купола Святой Софии Киевской, увенчанные крестами, отовсюду видные. Народу было много уже с самого утра, каждый думал, что чем раньше, тем меньше горожан пойдет на ярмарку. От пестроты рубах, кафтанов, женских побрякушек рябило в глазах.

Велег и Данилко разглядывали киевский Подол во все глаза, не скрывая любопытства. Оба никогда в граде не были, все им казалось ново, любопытно, только атаман молча и быстро шел вперед, не оглядываясь и нигде не задерживаясь, и они шли чуть поодаль от него, не держась друг друга и только изредка встречаясь глазами в толпе. Внезапно Данилко увидел, как спутник его махнул рукой, указывая направо от себя. Проследив за его жестом, он заметил атамана. Стемир стоял к ним спиной, а перед ним на коленях в пыли сидел убогий в рваной серой рубахе до пят, подпоясанной изъеденным молью тканым поясом. Одной рукой он тянулся к Стемке, другой — цеплялся за полу его свитки.

— Вижу, вижу, — хрипло шептал он, крепко хватая Стемку за рубаху. — Нет тебе здесь места, ни здесь, ни там, откуда пришел! Уходи, Сокол, улетай, покуда цел!

— Оставь, старик, ты, верно, умом тронулся, — грубо оттолкнул его руки Стемка. — Откуда тебе меня знать, ведь я нездешний?

— Врешь, врешь! Не уйдешь от Родины, дом тебя сам зовет!

Опасливо оглянувшись, Стемка сунул ему в руку золотую гривну. Но старый нищий плюнул ему под ноги и швырнул слиток в дорожную пыль.

— Нет! Не твое! Кровь на этих гривнах и слезы чужие! Чужая, чужая кровь! Отдай свое!

— Отстань, — брезгливо поморщился Стемка. — Иди, старик, своей дорогой. Я свое грядущее знать не хочу.

— Дороже золотой гривны заплатишь! — завыл нищий, когда атаман вырвался и быстрым шагом направился прочь. — Настигнет тебя стрела с твоим оперением!

Товарищи нагнали Стемку за воротами Подола. За душой у атамана было прескверно, но он молчал, глядя себе под ноги.

До самой ночи они проходили по городу, обошли его вдоль и поперек, добрались до княжьего подворья, Стемка навестил дом, но на его месте нашел только заброшенную избу. Неужели мертвы мать с отцом? Неужели так и не даст Господь им свидеться? И не узнает мать, что с ним стало, не простит, не благословит. И отец… Стемка стоял на коленях перед крыльцом, задумчиво гладил теплые еще щербатые доски, зачем-то снял с себя простой деревянный нательный крест и положил его за порог. Если живы хозяева, значит, найдут. Хоть и маленькая, но все-таки — весточка.

Уже за полночь он так ничего не узнал и не нашел. За один день невозможно было обойти весь город. Думая так, он добрался до старого Владимирова городища, где были боярские дворы, миновал почти половину улицы незамеченным, но на четвертом дворе залаяли собаки, разбудили хозяев. Стемка рванулся было в другую сторону, но бежать было некуда: лай разбудил едва ли не всю округу, он увидел, как в окнах отразились свечи, отблески горящих лучин.

Боярин Федор, накинув поверх ночной рубахи теплый меховой кафтан и приказав слугам светить, вышел на двор. Прикрикнул на псарей, чтобы те отвязывали гончих, распахнул ворота, велел выпускать расшумевшихся собак. Стая белым живым клубком ринулась в темноту широкой ночной улицы, но «вора» не было видно: в доме было по-прежнему тихо, на двор никто не пробрался незамеченным. А Стемки уже и след простыл: он обежал дом с другой стороны и притаился за сеновалом, зарылся в сухую траву, надеясь, что ее пряный и терпкий запах собьет с пути собак.

— Матушка, что там? — послышалось вдруг на заднем крылечке. Голос был девичий, совсем юный.

— Ступай домой, Невзора, — велел кто-то в ответ, и у атамана вдруг сердце замерло. — Сей миг велю отцу не шуметь.

— Осторожней, матушка, — взволнованно ответил первый звонкий голосок.

Вторая женщина ничего не ответила. Но Сокол явственно услышал, что она, подождав на крылечке, покуда дочь уйдет в дом, направилась на задний двор, где тянулся огород до самого забора и в углу подворья жался сарай, набитый сеном.

— Выходи, коли не вор, — негромко позвала она. — Не бойся, нет тут никого.

Стряхнув с себя приставшие травинки, Стемир выбрался из-за сеновала и медленно вышел так, чтобы луна светила в спину ему и в лицо подошедшей женщине. Хозяйка еще не казалась немолодой, но уголки ее губ были строго и печально поджаты, вокруг темных зеленых глаз собрались лучики морщинок, чуть вьющиеся рыжие прядки выбивались из-под перехваченного тканым очельем убруса. Заметно пополневшая после рождения ребенка, с этими добрыми и печальными морщинками вокруг глаз, невеселым, усталым, но добрым и мягким взором, она казалась еще краше — была девчонка-подлеток, стала женщина.

Атаман бросился перед ней на колени — молча, без единого слова, и она, неслышно всхлипывая, обняла его, одной рукой принялась гладить по растрепанным светло-русым волосам, по плечам и спине. Он поймал ее руку, прижал к губам.

— Стемка… — едва слышно выдохнула Марья, не сдержав слез. — Родной мой, сокол мой…

Он медленно поднялся, и она, спрятав лицо у него на груди, беззвучно заплакала. Прошлое, как ей казалось, должно оставаться в прошлом, и с тех пор, как минул ей семнадцатый солнцеворот и отец ее выдал замуж за боярина, княжьего дружинника, она не противилась. Понимала, что сама велела Стемке уехать из Киева, понимала, что он не вернется, что сама она ждать его не сможет. Как и отец пожелал, она обвенчалась с боярином Федором, что был на десяток с лишком солнцеворотов ее старше, дочку родила, потом — спустя еще семь весен — вторую, и воспоминания о прошлом, о первой и единственной любви, что разгорелась, как пожар лесной, да только не сбылась, ушли, остались далеко в юности.

Но это Марьяше только казалось. Первая любовь, первая крепкая дружба не забываются никогда, сколько бы не минуло зим, эти чувства не смыть дождями, не смахнуть ветром, не стереть из памяти. Она никогда не забывала юного оружейника, который со всеми был прост, весел и грубоват, а с нею терял дар речи. Она помнила его взгляд, его голос, и может быть, это была даже не любовь, а лишь привязанность, но когда он исчез из ее жизни, ей было трудно расстаться с ним. И сейчас, когда он вернулся, спустя столько солнцеворотов — семнадцать, целых полжизни, — все прошлое, глубоко спрятанное, но не забытое, накрыло обоих с головой.