Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

Оставив брата, Ростислав поднялся, подошел к противоположной стене и, приподнявшись на носочки и подтянувшись на руках, заглянул в прорубленное оконце. Всеслав видел, как светлые отблески легли на его лицо, чуть тронутое веснушками, как он слегка улыбнулся и прищурился, подставляя щеки и вздернутый нос последнему осеннему теплу. И сразу жгучая боль рванула сердце: ему, вероятно, и без того недолго осталось, а мальчикам еще жить бы да жить! Старшему, Роману, всего семнадцать, Ростислав на солнцеворот моложе. Не продолжать им его дело, не княжить в Полоцке и Менске, не узнать любви, счастья, верности, сладко-терпкого, как хорошее вино, вкуса победы и гордости, не услышать звона мечей и клинков. Из-за него они больше никогда не увидят света, только вот так, через крохотное окошко, которое и окошком-то назвать язык не поворачивается. За что, за что им обоим такая участь? За то, что отец поступил непростительно безрассудно? За то, что отец креста не носил? За то, что они сыновья изгоя?

— В Киеве сегодня солнце, — тихо сказал Ростислав, спрыгнув, наконец, на землю. Брат и отец ему не ответили, но все трое живо представили шумную, пеструю ярмарку на Подоле, широкий разлив Днепра, узкие, залитые светом киевские улочки, богатый княжий терем, изукрашенный алыми резными наличниками и мелкой деревянной резьбой. Вольный свежий ветер, что треплет волосы и хлещет в лицо, когда скачешь верхом во весь опор, едва удерживая поводья. Тихий шелест берез и осин, пряный запах сырой земли, мягкие звериные шкуры, заменявшие теплые покрывала…

— Скажи мне, отец, — Ростислав со свойственной ему живой поспешностью опустился на колени, — разве они не клялись тебе в верности?

— Нет, — нахмурился Всеслав. — Но крест целовали на том, что не сделают зла.

— Так почему Бог не покарал никого из них?! — воскликнул старший княжич, раздосадованно швырнув на землю пучок сухой травы. Опомнившись, перекрестился, коснулся губами маленького нательного креста. Раньше он никогда не задумывался о вере, о Боге, о существовании его и справедливости. Просто он сызмальства знал, что так правильно, что вера — одна, и чем больше славян примыкало к ней, единой и всеобъемлющей, тем крепче она казалась. Всеслав вместо ответа медленно провел ладонью по растрепавшимся волосам Романа, приглаживая, как когда-то в детстве.

— Потому что нет общего Бога, сынок. У каждого он свой. И каждый сам знает, как ему молиться, что у него просить да за что перед ним каяться. Мыслю я, потому Изяслав и не побоялся Его: потому что его Бог бы ему позволил. И не Иисус Христос ему имя. Здесь другое…

— Но если у каждого он свой, а ты в своего Бога веришь крепко, так попроси у него свободы! Или… или… — Роман растерянно огляделся, комкая в пальцах влажную землю и солому, взглянул на брата, но Ростислав и сам не знал, о чем тот говорит, в его взгляде читалось непонимание. — Ведь ты чародей, ты же все можешь! Сбрось оковы, разрушь каменные стены!

Встретив в ответ напряженное молчание, Роман вдруг осекся и умолк, опустил глаза. Стыдно стало за свои неосторожные слова, ведь дома молва о полоцком князе была негласным запретом, потому что дети отца уважали и немного побаивались, и не хотели обижать его недоверием. Всем шестерым мальчикам нравилось, когда мать рассказывала сказку о том, как встретились и полюбили друг друга волк и волчица. Как густой осенний лес, пронизанный запахом хвои и тонкими струнами солнечных лучей, был им домом, как бог Велес позволил им раз в солнцеворот становиться людьми. Став старше, Роман однажды понял, что волк из сказки — отец, а волчица — мать. Только с остальными братьями этой догадкой он не делился.

— Посмотри на меня, — Всеслав поднял голову, впервые за долгое время взглянул в глаза сыну. — Посмотри, не бойся. Какой же я тебе чародей?

Взгляд его светлых глаз казался усталым и спокойным, даже как будто теплым и совсем не суровым. У волхвов глаза были не такие. Холод и вечная тьма в их душах не позволяли им смотреть прямо, открыто и так по-доброму. Роман закусил губу, отвернулся, не сдержавшись. И правда, разве может быть чародеем простой человек? Сильный, мудрый, смелый, но все-таки — смертный?

— Прости, — тихо промолвил княжич, все еще не глядя на отца.

— Впрочем, кое-что я все-таки могу сделать, — добавил Всеслав, помолчав немного. Мальчики заинтересованно повернулись к нему. Он приподнял руки (глухо звякнули цепи, и страшный звук этот заставил обоих княжичей вздрогнуть), внимательно оглядел оковы, стальными кольцами охватывающие его запястья, потом правой рукой взялся за кольцо на левой. Напрягая обе руки, потянул его в сторону, медленно сдвигая. Железо впилось в кожу, оставляя глубокие красные отпечатки и кровавые следы. Ростислав, тихо охнув, поморщился, но не смог отвести взгляда. С него и брата цепи сняли по приезде в Киев, и это была, пожалуй, единственная милость. Ослабив кольцо, Всеслав обхватил стальной обруч ладонью и, нахмурившись и стиснув зубы от напряжения, принялся разгибать его. На висках и шее его выступила испарина, взгляд будто потемнел, и мальчишки готовы были поклясться, что в руках его была необыкновенная сила, неведомая простым людям. Наконец князю удалось разогнуть одно из колец на своих оковах. Устало выдохнув и смахнув капельки крови с растертого запястья, он взялся за другое. Прошло довольно немало времени, прежде чем он освободил себе руки.

Железо было подвластно человеку, но сбросить крепкие оковы очень мало кому удавалось. Пораженные увиденным, оба княжича бросились на колени перед отцом и стали целовать его сухие жилистые ладони. Всеслав привлек сыновей к себе, на мгновение подумал, что Роман никогда бы не позволил себе проявить чувства, будь они не здесь и не сейчас, а Ростислав, доверчивый и немного наивный, счел бы это за чудо.

Хотя какие там чудеса… Просто стоило приложить чуть больше усилий.

Не оковы делают человека рабом, а слепая покорность. Неверие в собственную силу, отказ идти вперед, согласие подчиняться чужой воле. Но сильного человека сломать трудно, отнять у него волю — еще труднее, и Всеслав это хорошо знал. Поэтому особенно горько ему было смотреть на то, как с каждым днем сыновья становятся все грустнее и молчаливее. Роман подолгу спит или сидит тихо, отвернувшись к сырой земляной стене и глядя в одну точку. Ростислав все думает о чем-то, взгляд его светлых серых глаз всегда как будто отстраненный и рассеянный, словно в мыслях своих он где-то далеко.

Всеслав с детства учил их быть сильными и стойкими, ни перед кем, кроме Бога, спину не гнуть и на колени не становиться. Ему никогда не было за них стыдно, но теперь, замечая, что они слабеют и забывают его слова и будучи не в силах ничего с этим поделать, он только корил себя молча. Не стоило брать их в тот день с собой, ничему бы они не научились, только пострадать могли. Об усобице им и без того известно, и о том, что прекращать ее надо, они тоже знают. А теперь — что будет? Сколько еще просидят они в этой темной и тесной яме, накрытой землей и бревнами? Сколько еще ждать неведомо чего и смотреть на меч, нависший над приклоненной головой?