Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

Часто он думал и об Александре. Грустно было понимать, что теперь она осталась одна, и люди надеются, что она сможет стать правительницей. В одиночку ей будет трудно. Радомир, Тимофей, старшая дружина — все ей помогать станут, самые верные люди не оставят ее и младших сыновей полоцкого князя. Но долго ли так может продолжаться? Если ничего не изменится, пройдет луна, другая, третья, их всех сочтут погибшими и больше не вспомнят, а Александра не сумеет тогда удержать город: она ведь не воин, всего лишь женщина, княгиня, чье слово было верно и свято только со со словом мужа. Без него она как птица без крыльев.

И он без нее — тоже.

Всеслав с трудом поднялся. С рук снять оковы удалось, а вот железный ошейник, который замыкался сзади, снять было невозможно. Цепь в три локтя длиной позволяла сделать едва ли пару шагов. Князь был повыше сыновей, и из окошка видно ему было больше. Например, привалившийся к бревенчатой стене и дремлющий дозорный с копьем наперевес. Всеслав обратился к нему:

— Скажи, какой день сегодня?

Страж, оказавшийся веснушчатым рыжеволосым отроком солнцеворотов двадцати с небольшим из младшей дружины, нехотя встал, опираясь на древко копья, наклонился. Из сумрака темницы на него спокойно и устало смотрел, щурясь от солнца, немолодой уже бледный сероглазый человек. Стоять в дозоре было скучно, и юный дружинник, несмотря на запрет разговаривать с пленниками, решил ответить.

— Вересень-месяц сейчас, четвертый день.

— Давно мы здесь…

— Давненько, — согласился отрок, поскреб взъерошенную рыжую макушку. — Да и, чай, выпустят вас нескоро. Кто вы такие, откуда?

— Кривичи мы. Из Полоцка. С севера. У вас, в Киеве, все совсем по-иному.

— Я Дарëн буду, а крещеный — Петр, — поняв, что за ними никто не следит и ничем не угрожает, паренек представился. — А тебя как звать?

— Всеславом. Василий крещеный.

Дарен открыл было рот, хотел спросить что-то еще, но, услышав его имя, вдруг приумолк и опустил голову, снова взъерошил огненные пряди, сильно смутившись.

— Так правду говорят… — задумчиво прошептал он в сторону. — Прости, княже, я не знал. Мне никто не сказывал ничего. Боярин Федор велел в дозоре стоять, покуда не сменят, и говорить с вами не велено, да…

— И что, ты не боишься нарушить запрет?

— Нет, княже, не боюсь, — Дарен решительно отбросил свое оружие в сторону и присел на колени перед оконцем. — За тебя мы ничего не боимся, — добавил он, понизив голос до шепота. — В Киеве только о вас и говорят последние дни. Изяслава Ярославича не больно-то любит народ, ну да ты и сам знаешь. А теперь вот — споры, кто, да что, да как… Одни сказывают — Изяслав обманщик, другие — что ты виноват, что после сечи под Новгородом кончился ваш с ним мир. А мы и не знаем, чему верить.

В руках у нее был недоплетенный венок, распущенные косы мягким плащом спадали на плечи и лежали вдоль спины, простая и грубоватая выбеленная ткань, намоченная водой, облегала ее стройное тело, покатые плечи, высокую грудь. Услышав плеск и шум, девица даже не пошевелилась, продолжая вплетать васильки и колосья в свой венок. А когда Дарен охнул, взглянув на нее, она лишь молча подняла взор, сверкнула темными глазами на него и отвернулась.

— Эй, Дарен! — донеслись приглушенные голоса отроков с берега. — Ты там утонул? А не то русалку повстречал?

— Кажется… русалку, — выдохнул юный дружинник, одной рукой смахивая назад налипшие рыжие пряди и не сводя с девушки широко распахнутых глаз.

— Дурачок ты, — улыбнулась «русалка». — Костров и плясок не люблю, вот и ушла сюда. Я Невзора. А ты?

— Дарен, — он несмело улыбнулся и тут же вспомнил, что стоит перед нею без рубахи и без портов, да благо, что в воде. Закраснелся, как мак, медленно попятился назад, оступился и сел в реку. Невзора заливисто засмеялась, запрокинув голову. Проклиная все на свете, Дарен поплелся на берег.

— Постой! — окликнула его девчонка. — Возьми на память. Скажи, мол, русалий подарок.

С этими словами она бросила в воду венок. Его поднесло течением парню прямо в руки…

…И это был хороший знак. Приглянулись они друг дружке, даром что видок у Дарена был краше некуда, а Невзору чуть за навью посланницу не приняли. Ровно один солнцеворот минул с того лета, и они так сдружились, что не разлей вода стали. А минувшим месяцем липнем Дарен посватался и вот теперь не мог глядеть в глаза своей нынешней невесте, будто что меж ними поменялось.

Теперь-то уж точно поменялось, и не мог парень понять, что именно — только отчего-то неприятно ему было в тот день на боярском подворье, словно не по себе.

— Ба, да у нас гости, — сам боярин Федор сошел с красного крыльца навстречу жениху. Дарен потупился, ковыряя землю носком кожаного поршня: веселость и радушие хозяина казались ему напускными, ненастоящими. — Чего ж к нам давно не прилетал, а, жар-птица? Аль служба у князя — не мед?

— Здравия, Федор Демидыч, — парень поклонился в пояс. — Служба у меня, сам знаешь, одна: стену бревенчатую подпирать.

Боярин не ответил. Но на один короткий миг Дарен поймал его колкий взгляд, враз похолодевший. Видно, догадался, да при дочери не стал говорить.

— Мне всех не упомнить, — коротко отмолвил он. — И не одними вами живем, и не только пируем в гриднице. Давеча приказали суд собирать, на днях будет.

— Это над кем? — навострил уши Дарен.

— А, пустое, — Федор махнул рукой, отчего крупные золотые перстни на его коротких крепких пальцах, столкнувшись, громко звякнули. — Разбойничье логово княжьи люди выследили, четверых поймали, да сами, слава Богу, целы вышли.

С этими словами боярин сошел с крыльца и неспешно, утиной походкой направился на задний двор.

В доме было пусто и очень тихо. К закату вся прислуга разбрелась по своим углам, только из девичьей доносилось мерное жужжание веретена и одинокий, грустный голосок, медленно тянущий скучную однообразную песню. По голосу стало ясно, что певунья юна, совсем молоденькая девчонка. Слов не помнила, раз за разом сбивалась и, изредка запинаясь, тоненько вытягивала:

— Что не белая березонька… К земле клонится… Ой, кло-онится… Не шелкова травонька… Под ней расстилается… Рас-сти-ла-ается…

От этой песни заходилось тревожно сердце в груди, вспоминались свежие и прозрачные летние вечера, окрашенные закатом, стройные и тонкие, как этот девичий голосок, березки, ленты в их пышных зеленых косицах, плеск воды в чистом лесном ручье. За самые тайные струны, где-то внутри, в глубине, потянула тоска.

В полутьме Невзора медленно шла рядом и о чем-то шепотом болтала: кажется, о воскресной службе. Дарен слышал шорох плотной поневы, чувствовал иногда нечаянное прикосновение горячей руки девушки, ее теплое дыхание. Хотел обнять, пока никто не видал, но Невзора мягко и настойчиво отстранила его руку.