Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

— Прости меня! — прошептала она, отступив на полшага и взглянув на него снизу вверх.

— Не за что прощать, — улыбнулся Стемир, обняв ладонями голову Марьяши и слегка запрокинув. — Все случилось, как должно. Муж у тебя хороший. Дочка красавица. Не дал бы я тебе счастья, Марьяша.

— Не было у меня счастья, — вздохнула та. — Улетело мое счастье птицей в небо. Да что там, теперь не воротишь… Я свыклась…

— А мое счастье — вот оно, — тихо промолвил атаман, вглядевшись в глубину темной зелени Марьяшиных глаз. — Пускай не рядом, пускай не моя, но я знаю, что ты здесь, что ты меня помнишь хоть мало…

Не договорив и оборвав последние слова, он наклонился и поцеловал ее. И она не отстранилась, не оттолкнула его, даже когда поняла, что они делают, что она делает, отступаясь от супруга. За это она еще успеет раскаяться…

Стемир проснулся рано, еще до солнца: разбудил холодный ветер, задувающий в щели между грубо отесанных досок. Давеча, когда боярин со своими людьми вернулся, так и не найдя никого, а Марьяша ушла, он остался за подворьем, проспал на сеновале — если бы кто его увидел, хозяйка бы сказала, что он всего лишь путник из другого удела, — а теперь вот пора уходить. Встреча с Марьяшей только напрасно душу растревожила. На что тут было надеяться, чего ждать? Воеводина дочка — завидная невеста, да и такая хорошая, как Марьяша, в девках не засидится. Не быть им вместе, у нее — своя дорога, у него — своя, и счастье, что пути их вовсе пересеклись. Надо было отпустить. Только отчего-то при мысли об этом что-то больно кольнуло там, где сердце.

Узнать ему удалось достаточно. За один закат — куда больше, чем за несколько проведенных в Киеве и в посаде дней. У боярина Федора от жены Марьи тайн не было, он ей о многом рассказывал, стремясь уберечь ее и старшую дочку, а Марьяша, в свой черед, рассказала все, что знала сама, атаману. Стемир узнал о судьбе всех четверых: один умер, не выдержав пыток, трое еще были живы, и хотя по писанной покойным князем Ярославом казнь была под запретом, бояре нашли бы способ убить пленников. Больше всего мучило Стемку то, что среди них был верный друг Левка, и так как Марьяша не назвала имен, сама их не зная, весь остаток ночи он молился, как умел, за возможный благополучный исход.

Осень злилась, ворчала последними грозами и досадливо плакала унылым нескончаемым дождем. С каждым порывом пронизывающего ветра по лужам бежала рябь, и на гладкой поверхности черной воды вздувались и и беззвучно лопались крупные пузыри. Вёдра теперь ждать не приходилось: небо заволокло беспроглядной серой мглой, дороги размыло, косой ливень зарядил надолго. Один из боярских конюхов, зайдя в сенник за забытой упряжкой, грубовато окликнул замешкавшегося атамана:

— Ступай, брат, отсюда, пока не заприметили. Знаю, что дождь… Боярин после давешнего больно гневлив, увидит — плетьми погонит.

— Хватило мне боярских плетей, — проворчал Стемка, стряхивая со свитки солому. Конюх, рябой парень немногим моложе его, вдруг обернулся, поглядел на него долгим пристальным взглядом, но ничего больше не сказал. Узнал, не узнал, неведомо. Сам Стемка его видел впервые. Набросив свитку на плечи, он по привычке присвистнул для храбрости и шагнул в серое марево. Кожаные поршни зашлепали по лужам, звякнула пряжка на поясе, высокая, широкоплечая фигура скрылась за поворотом. Конюх хмыкнул, снял с крюка ненужную уздечку и пошел восвояси.

С Данилой и Велегом Стемка встретился за старым Владимировым городищем, у порога некогда своей, а теперь заброшенной избы. Укрываясь от дождя, они вошли внутрь — сразу пахнуло теплом и сыростью, мокрым деревом. В горнице было темно, закопченая печь взгромоздилась в углу и заняла собою почти половину избы, сквозь маленькие задвижные окошки доносился унылый размеренный шорох дождя. Соколу все казалось, что избу оставили совсем недавно, ведь вещи, утварь, стол и лавки оставались на своих местах, даже с полатей, где он спал еще мальцом, свешивался край изрядно потрепанного забытого лоскутного одеяла.

Велег зажег лучину, воткнул ее в самодельную деревянную рогатку. В горнице стало светло и уютно, несмотря на разыгравшуюся снаружи непогоду. Данилко отыскал где-то кусок черствого хлеба и теперь задумчиво жевал, забравшись с ногами на лавку.

— Значит, так, — Стемка спрыгнул с полатей, чертыхнулся, чуть не треснувшись затылком о балку, поддерживающую потолочный свод, — Данила! Ты птица голосистая, да, коли память мне не изменяет, на гуслях играть умеешь?

— Умел, — буркнул тот, дожевывая корку.

— Неважно, струны перебирать можешь — и ладно. Мало ли песенников по Киеву ходит. Придем к князю на двор, народ позабавим и до Изяславовых покоев доберемся. Отвлечем его да воеводу, а Велег, покуда мы скоморошить станем, ключи добудет и отомкнет поруб.

— Где я их искать буду? Там, верно, темниц-то пруд пруди!

— На Брячиславовом дворе дорожка сворачивает к дому воеводы, Ивана Вышатича, — Стемка наклонился поближе к товарищам, лучина снизу осветила загорелое лицо, и показалось, что в голубых глазах его заплясал лихой огонь. — Там за избами — сараи и два врытых в землю сруба. В этих срубах держали полоненных, а больше им и негде быть. Я бы и сам мог, да только боюсь, узнают: вы-то не из этих мест родом. Так вот… Ну и мы, как сумеем, к тебе на подмогу придем.

Решение атамана казалось совершенно безумным. Прийти на двор к самому князю, обвести вокруг пальца его, воеводу, да еще и кметей из дружины… На это ловкость нужна недюжинная. Просто так на риск идти никому не хотелось, и все трое понимали, что, будь они замечены, то никому из них головы не сносить. Но слово атамана было твердо, бросить дело на полпути, когда все шло так ладно и складно, он не мог, поэтому двоим товарищам оставалось только с ним согласиться.

Остаток дня они провели в избе, закрыв ставни и подперев дверь изнутри бревном-засовом: дом стоял давно заброшенный, в непогоду просто так соваться туда никто бы не стал, и местом эта изба была самым безопасным.

За горсть медных ногат Данилко раздобыл у мастера-резчика новенькие яворчатые гусли. Приноровившись к туго натянутым струнам и распевшись, он затянул грустную неожиданно низким, густым басом, а потом, заметив, как переглядываются и вздыхают товарищи, оборвал песню на полуслове и перешел на плясовую — на том и оставили.

На княжеском подворье после заутрени было, как и всегда, шумно. Артель дровосеков бодро махала топорами и пилами: рубили часовню-однодневку для князя и его семьи. Молчаливые, угрюмые, но споро работающие холопы носили воду, сметали щепу, перетаскивали готовые бревна к месту стройки. Здесь же, чуть поодаль, в тени полотняного навеса, натянутого между двух деревьев, сидел инок в рясе и холщовой рубахе. Вокруг него были разложены дощечки с разведенной и кое-где перемешанной краской; сладко пахло растопленным левкасом, блестела на солнце золотистая темпера, которой следовало покрывать каждый слой изображения на иконе. Не обращая внимания на ветер и изредка смахивая локтем светло-русые волосы с лица, мастер сосредоточенно выписывал темные очертания фигуры и даже не сразу поднял голову, когда двое сказителей сели на противоположный конец бревна, стряхнув с него снег​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​.