Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — звонкий, ломающийся голос его заметно дрогнул.

— Аминь! — послышалось из-за двери. — Войдите, отроки.

Келью освещали только три свечи в хрупком, изящном выпиленном из железа канделябре. Едва уловимо пахло миром и ладаном, как в храме. В келье были двое: старик с окладистой бородой, спускавшейся ниже груди, и молодой монах, годившийся ему в сыновья. Старик переписывал огромную тяжелую книгу: медленно вычерчивал буквы заостренным бронзовым писалом, на каждой новой строке обмакивая его в чернила из камеди. Работа шла медленно, и младший инок, тоже занятый своим делом, изредка отвлекался и заглядывал духовному отцу через плечо, завороженно наблюдая за тем, как написанная в далеком прошлом книга оживает снова под рукой мастера.

Дописав последнюю уместившуюся на лист пергамента строку, отец Феодосий закрыл книгу, заложив страницу отрезом холстины, и обратился к притихшим мальчикам:

— Входите, дети. Не робейте ни перед Господом, ни перед нами.

Отыскав глазами в углу кельи простую деревянную икону, братья перекрестились, чинно устроились на узкой лавке рядом с молодым иноком.

Отец Феодосий и его воспитанник, брат Анисим, расспрашивали их обо всем, каждый ответ слушали внимательно, мягко, благосклонно кивали, соглашаясь с большей частью того, что говорили братья, и вскоре страх исчез, пропал, мальчишки отвечали все более смело и честно, даже сами задавали вопросы: что за книга, над которой работает отец Феодосий, над ликами каких святых трудится брат Анисим. Беседа вошла в мирное, теплое русло и так бы и текла размеренно и неторопливо, когда б не зашла речь о княжеском престоле.

— Я бы не хотел этого, — Роман нахмурился, напрягся, стал вертеть в пальцах тканый пояс, подхватывающий рубаху. — Не мое это, весь удел под своей властью держать. Для этого таким, как отец, быть надобно. Сильным, суровым. Я иноком стану и буду молить Бога об отце, матери, братьях.

Ростислав вздрогнул и побледнел. Роман задумчиво смотрел в пустоту, слегка улыбаясь, а ему вдруг стало страшно. Отчего он никогда раньше не слышал этого? Да, Роман никогда к отцу не был близок, но теперь младшему княжичу казалось, что меж ними будто все наладилось, ведь они подолгу разговаривали, Всеслав учил обоих читать по-ромейски, рассказывал о тех временах, когда сам был молод, и Роман во многом с ним соглашался, не раз отмечал, что поступил бы точно так же… Откуда же у брата такие мысли?

— Ты не раз передумаешь, — раздался спокойный хрипловатый голос второго инока, молодого изографа. — Обитель — это не место, где прячутся от себя, от своих грехов и борьбы со всем миром. Это долгая дорога к Господу и к себе самому. Вступив на нее, но не познав мирскую жизнь, ты никогда не пройдешь ее до конца.

— Но я не хочу быть князем, — растерянно пробормотал Роман, подняв голову и вглядевшись в его лицо.

— И я не хотел быть чернецом и писать иконы, — вдруг тихо откликнулся брат Анисим. — Я вовсе не знал, кем стану и ради чего. Когда мне минул девятый солнцеворот, отца не стало: погиб нелепо. Мать нас с сестренками одна поднимала, да ей было трудно. Я воровал на ярмарке. Порой даже продавал краденое. Да что там, всякое бывало, — Зорька поморщился и махнул рукой. — Всякое делал, разве что не попрошайничал. А там меня жизнь к отцу Феодосию привела. Он меня спас… Я и не захотел уходить. Вот, — он развел руками, едва заметно улыбнувшись. — Не знал ведь, чем все обернется. Так и ты, Роман Всеславич: наперед не загадывай. Никто не знает, захочешь ли ты через десяток солнцеворотов у одного только Бога искать утешения.

Среди мелькающих перед глазами пестро, по-всякому одетых своих людей и княжеских кметей в алых свитках и крепких, ладных кольчугах Стемка то и дело замечал знакомые лица и фигуры. Вот этот при отце был младшим отроком, а нынче вырос, возмужал, взял в руки меч. Этот тоже, Стемка сам с ним был знаком — он дружил с братом Степаном. Вот Левка, отчаянно ругаясь и размахивая топором налево и направо, косит всех, кто подойдет ближе вытянутой руки. Старик Лют натянул меж двух деревьев веревку, присыпал ее снегом, а сам куда-то исчез: вот ведь хватка, и здесь сумел обхитрить всех.

— Стемир Афанасьич! — сзади, за плечом послышался торопливый шепот Олешки Грача. — Ты бы не лез в драку, а? И без тебя управятся…

— Что, струсил? — вскинулся Стемка таким же шепотом. — За чужой спиной хорониться не умею!

— Нога твоя больная…

— Нога — не башка, ничего мне не сделается. А ну, пошли!

Крепко ухватившись за ветку, Стемка спрыгнул на землю. Неуклюже переступил, заглушая боль в колене, и, выхватив из-за пояса нож, метнулся к одному воину в алом плаще, обхватил одной рукой за шею сзади, повалил на спину в сугроб (в лес весна приходила в последнюю очередь, и снегу здесь еще было много). Ножом не тронул, но, пока тот приходил в себя, ловко обезоружил, отобрал сулицу и исчез среди других сражающихся.

Досадовать на случившееся было некогда. Стемка корил себя за то, что не смог уберечь свою шайку от еще одного нападения: их выследили княжьи люди, донесли в дружину, а там и до облавы было недалеко. Если в прошлый раз это произошло почти случайно, то сейчас нападение готовилось явно заранее. Гридней было много, намного больше, чем самих разбойников, Стемка сразу увидел, что силы неравны, но и до последнего стоять не был намерен: так, покружить, показать, якобы их много, а потом уйти, затаиться еще надолго. Почти наверняка донес на них тот рыжий отрок из Киева: более некому, только если в городе о них и без него уже не знают.

Чужая кровь брызнула на снег яркими капельками рябины. Противник обмяк и тяжело завалился набок. Оттолкнув его, уже застывшего, от себя, Стемир развернулся, наотмашь выбросив вперед руку с ножом, полоснул по чужому воротнику плотного кожуха, но самого воина не задел. Молодой отрок, вывернув его сжимающую оружие руку, попытался швырнуть его в снег, но Стемир оказался сильнее. На миг поддался, чтобы передохнуть, а после, рывком выпрямившись, сбросил с себя парня в кольчуге и рванулся прочь. Спина к спине с Грачом, атаман дрался как в последний раз. Знал, что будут жертвы, знал, что может и сам подставиться под удар, помнил, как точно так же оборвалась жизнь бывшего атамана Ивана Игнатьича: тот в последнюю луну был хвор, потерял былую силу и ловкость, и молодым воинам не составило труда… А, ч-черт!

Стемка выругался и почувствовал, как что-то холодное и острое ударило в плечо, чуть ниже правой лопатки, и вонзилось намертво. Перед глазами заплясали разноцветные круги. Хорошо хоть, что высокий: был бы малость пониже, прилетело бы в шею. Грач, заметив его недолгое замешательство, махнул рукой кому-то, кого смог разглядеть в толпе, и атамана прикрыли с обеих сторон, отвлекая дружинников на себя. Стемка, сжав зубы, резко дернул стрелу, но та, видно, засела крепко: наконечник с треском отломился и застрял в плече. Как ни пытался, не смог его ни достать, ни вывернуть.