Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

Сломанная у одного конца, стрела дрожала в руке у атамана. Мимоходом оглядев ее, Стемка, бывший оружейник, заметил, какая ладная и хорошая: летает скоро, бьет крепко, на ветру не сбивается. А оперение — цвета темной земли с рыжеватыми прожилками, похожее на соколиное.

В памяти тут же всплыли злые слова старого убогого на Подоле, брошенные вдогонку и оказавшиеся пророческими: «Настигнет тебя стрела с твоим оперением…». Уж на что Стемка в Бога не шибко верил, а тут осенил себя крестным знамением. Каким-то неведомым самому чувством понимал, что вторая такая стрела оборвет его жизнь, если долетит. Потому в сече впервой нельзя думать: пока думать станешь, пристрелят, ударят мечом. Замешкавшись, Стемка не заметил, как сзади подобрался противник, а когда услышал скрип мокрого снега под сапогами, было поздно: чужой меч полоснул по руке, вспорол рукав, порезал кожу. Недолго думая, Стемир коротко размахнулся сулицей — даром, что левой рукой не владел совсем — и рухнул в снег вместе с княжьим гриднем, обхватив его за плечи и всадив медный наконечник ниже лопаток, где расходились на спине щитки.

Отдышался. Боль в руке приходила долгими накатами, и иногда отпускало, вот как нынче. Перевернувшись на бок, Стемир вдруг услышал, как прямо над ухом снова скрипит снег, и не придумал ничего лучше, чем закрыть глаза, выдохнуть и замереть: убитого не тронут, разве что сапоги снимут и колчан со стрелами, в ближней драке бесполезными. Двое кметей подошли к нему, один — носком сапога перевернул ничком. Стемка едва не взвыл от боли, но сдержался, ничем не выдал себя.

— Жив?

— Да нет, похоже. Вот, гляди, как стрелой задело: крепко вошла.

— Знать, кончилось дело.

Вслушиваясь в разговор, Стемка понял: его, атамана, уже и в лицо знают. А может быть, сейчас поняли… Полежав еще немного и убедившись, что его оставили, он медленно и осторожно поднялся (снова заныли рука и плечо), высвободил из-под лежавшего подле воина свой нож и, прячась между стволами деревьев отыскал глазами Грача с Левкой, махнул им рукой — мол, готовьтесь — и неожиданно звонко закричал:

— Уходим, братцы!

В тот же миг толпы словно разделилась надвое: вся Стемкина шайка хлынула прочь, в спасительные сумерки леса. Атаман знал, куда их вел: накануне, когда довелось выручить двоих путников из Киева, он приметил в обрыве неглубокую, но бурную речушку. Через нее можно было перебраться по двум упавшим ветлам: они лежали столь близко друг к другу, что большой опасности такой переход не представлял.

Правда, ни одно, ни второе дерево до этого берега не доставало: приходилось прыгать. Мост из двух стволов тревожно и напряженно качался под тяжестью десятка человек, остальные, опередив дружину на какую-либо сотню шагов, ждали свой черед. Стемка первым спрыгнул на противоположный берег, за ним перебрались остальные. Дождавшись, пока сойдет последний замешкавшийся, атаман приказал рубить корни. Вшестером они вскоре справились, и первые воины, ступившие на мост, с руганью упали с обрыва. Оставшиеся на том берегу что-то неразборчиво кричали, проклинали всю шайку, но ветер и шум незамерзшей реки заглушал слова.

Дальше Стемка не знал, куда вести людей, и добрые сутки они кружили по чужому, незнакомому лесу, пока, наконец, не вышли к маленькой, Богом забытой деревеньке, расположившейся у посада славного города Переяславля. Грач узнал родные места, явно волнуясь, то и дело порывался пойти вперед, хоть одним глазом взглянуть на родную деревню, где никого из родных не осталось, но осталась только память…

В конце концов Стемка, помня свое давнее желание хоть ненадолго повидаться с семьей и невозможность это сделать, позволил ему. Олешка уверенно пошел впереди всех, одной ему ведомой дорогой обвел людей вокруг деревни.

— Пускай те, кому помощь нужна, со мной пойдут, — промолвил он. — А те, кто справится и сам — останутся здесь нас ждать.

Стемка сперва не хотел было идти, но раненая рука давала о себе знать, да и Олешка уговорил. Пришлось согласиться. Выдать себя в который раз за путника из другого удела…

Ходить пришлось долго. В одних домах хозяева спали давно, в других — пускать отказывались, и только в одной избе, где из окошка виднелся тусклый свет лучин, молодой мужик-ремесленник с русой окладистой бородой подсказал пойти к старой знахарке, бабке Ладе. Та не глядела, богат ли, беден, простой ли путник или княжий гридень: помогала всем. А здесь люди всякие, и нехорошие тоже есть.

Делать нечего: пришлось идти к знахарке на двор. Двоих раненых кое-как волокли на себе, по очереди, меняясь, когда товарищи уставали. И когда в ответ на стук в ворота откликнулся не собачий лай, как на всех других дворах, а строгий и глуховатый женский голос, спрашивающий, кто там, все шестеро вздохнули с облегчением. Ворота отворила молоденькая девушка в алой поневе, стареньком полушубке и белом пуховом платке. Помогая неловким мужикам внести в избу раненых, она испачкала свои шерстяные рукавички в крови и грязи, но даже не поглядела на это: кинулась скорей кликнуть бабушку, ту самую знахарку Ладу.

Грач, уставший до того, что ноги не держали, тяжело опустился на лавку у печи, освободил пояс, спрятал нож. Почти задремал, как вдруг из полусна его вырвал испуганный, изумленный девичий крик:

— Олешка!

Грач вздрогнул. Поднялся. Ульянка, родная сестренка, повзрослевшая, похорошевшая, подбежала к нему, да так и застыла, не в силах вымолвить ни слова. Грач опомнился первым. Обхватил сестренку за пояс, приподняв над полом, прижал к себе, чувствуя, как щеки обжигают Ульянкины слезы.

— Милая моя, — выдохнул он все так же пораженно. Ульянка наконец отпустила его, отстранилась, вспомнив, что они не одни в горнице. А тут еще и атаман подошел, глянул хмуро сверху вниз:

— После помилуетесь. Люди ранены, им сперва помочь надо.

Ульяна явно смутилась. Вместе со старушкой-знахаркой принесла деревянную кадку с водой, чистые тряпицы для повязок, рушники, чтобы безопасно промывать раны. В горнице вскоре запахло сухоцветом, столетником, ромашкой и калиновой настойкой. Стемка устало свалился на топчан, дожидаясь, пока девушка всех осмотрит: рука и плечо его беспокоили, но жизнь других сейчас казалась важнее. От духоты, воцарившейся в горнице, железного запаха крови, терпких травяных ароматов и близкого жара от печи его разморило. Он прислонился к бревенчатой стене, прикрыв глаза, стал рассеянно слушать, о чем вокруг говорили.

Ульянке так много работать еще не приходилось. Бабушка была слишком стара, чтобы за всем поспеть, и большую часть работы молодая хозяйка взяла на себя. Грязь, растаявший на чисто вымытом полу весенний снег, кровь на рубахах, глубокие, рваные раны, стойкий и тяжелый запах давно немытых тел не пугали ее. Она догадывалась, что эти люди, которых брат привел в избу, — не переяславцы, не дружинники, не простые горожане. Их заросшие измученные лица, подранные свитки, онучи, поршни и сапоги с чужих ног, грубая, прерывистая речь и этот запах, от которого пришлось даже незаметно открыть окно… Уля молчала. Молча и торопливо промывала раны, делала перевязки на столетнике и калиновом настое, никого ни о чем не спрашивала: боялась, что добром не кончится, если она узнает больше, чем ей положено.