Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

Зорька шел быстро, опустив голову и ни на кого не глядя. Слишком много дурного вспоминалось на киевском Подоле, он не мог забыть ни одного дня, проведенного здесь: удачного или плохо закончившегося — все они врезались в память по-своему. Он давно вырос и понял, что тогда у него все же был иной выход: согласиться, когда дочка воеводы Марьяша звала к ним. Быть может, отец ее как-то помог бы, узнав о его беде, ведь его и вправду тогда ни в подмастерья не брали, ни на какую иную работу. Когда б не Стемкино заступничество, когда б не доброта отца Феодосия и клирика Василия, не быть бы ему здесь, да, вероятно, он бы уже и жив-то не был.

И оттого его всю жизнь мучило и терзало это осознание: он виноват в том, что Стемку наказали напрасно, что семья его платила за ущерб, о котором бы и не слыхала. А Стемка его простил да велел не поминать старое. И отец Феодосий простил, выслушав десятки и сотни исповедей, и Бог, вероятно, простил. Только Зорька сам себя простить не мог.

И в тот день ему было очень непросто говорить с сыновьями князя Всеслава. Он понимал, что разделяет его и княжичей: не только род, не только монастырские стены, но также и то, что они в свои годы наверняка не знали лжи и обмана, не ошибались так жестоко, как он, не совершали настолько дурных поступков. Конечно, нет людей святых и чистых, но все ошибаются по-разному, и его, Зорькины, проступки по сравнению с их ошибками — настоящие преступления. Зорька после того долго вспоминал разговор. Вспоминал, как Роман, старший, говорил, что не хочет быть князем, а хотел бы принять постриг и молиться. А Ростислав, добрый и светлый мальчишка, все никак не мог поверить в то, что с ними и с отцом обошлись вполне обыкновенно: всего лишь избавились, как от досадной помехи, и никакие божьи клятвы, никакие договоры не удержали бы Изяслава от греха, когда он сам себя не удерживал…

Отец Феодосий, занятый работой, велел своему воспитаннику самому выслушать и принять исповедь юных княжичей. Зорьке это было совсем ново, он подобного не умел, да и не считал себя достойным: разве может он, сам последний грешник, простить от имени Господа грехи мальчикам, которые во сто крат меньше дурного совершили, чем он? Но отец Феодосий тогда даже слушать не стал, и Зорька вынужден был покориться. Это и вправду оказалось очень трудно: ни Роман, ни Ростислав ничего толком вспомнить не могли и стыдились этого, ведь на исповеди говорить положено.

Ростислав признавался во всяких глупостях: как заснул на службе в храме, как с братом Борисом подрался, как дерзил матушке и отца не слушался. Ну, разве это грехи? Так, забыть бы самому… Роман тоже не совершал ничего совсем уж дурного, только в одном сознался с раскаянием: раньше отца он не любил и не понимал его, чего не скрывал порой нарочно, и отцу это было наверняка обидно и горько, хоть он и ни разу не подавал виду. Роман только теперь понял, что был неправ, но ведь лучше поздно, чем никогда. И Зорька, для них — брат Анисим, по очереди осенил обоих крестным знамением, причастил и произнес над Библией заветные слова, полные искренней веры и сожаления: «Приими, Боже, покаяние отрока Димитрия и отрока Арсения»…

И когда смущенные, слегка испуганные глаза обоих мальчиков после этих слов просветлели, Зорьке стало так легко и спокойно, будто он самому себе грехи отпустил.

— А ну стой! Стой, кому говорят!

Хриплый вопль, прорвавшийся сквозь прочий неясный шум, заставил парня остановиться и невольно прислушаться. Где-то совсем рядом зазвенели рассыпанные побрякушки с лотка, раздались звуки драки.

— Дяденька, пусти! Не брал, Христом-богом клянусь, не брал!

Сердце дрогнуло и ухнуло куда-то вниз, заколотилось быстрее. Звонкий мальчишеский голос, надрывный и жалобный, перешел в сдавленный вскрик, а после утонул в гаме других голосов. Одни сыпали проклятиями, другие кричали в одобрение торговцу, третьи — пытались прекратить безобразие, но тщетно. Напустив на себя как можно более благообразный вид, Зорька проскользнул сквозь ряды собравшихся киян и оказался на маленьком пыльном пятачке возле деревянных торговых лотков. Перехватил занесенную руку торговца, крепко сжал:

— Пошто ребенка бьешь?

— Оставь, отче, — злобно отмахнулся мужик в алом кафтане. — Не ребенка: вора! Хлеб мой утащил, гад!

— Вон твой хлеб, — невозмутимо ответил Зорька, указав в сторону лежащей на траве золотистой краюхи. — Пуще следи за своим товаром. Разойдитесь! — велел он всем остальным чуть громче. Среди горожан прокатился недовольный шепот, но инока послушались.

Мальчонка не вставал. Лежал навзничь, раскинув руки, глаза его были закрыты. Из разбитых губ и носа капала кровь, стекала на влажную землю и без того грязную одежку. Молодой изограф осторожно приподнял его, поддерживая под спину — голова мальчишки безвольно запрокинулась, одна рука свесилась вниз. Зорька приложил к его губам мех с водой, попытался напоить. Мальчик приходил в себя медленно, но все-таки открыл глаза и тускло посмотрел вверх.

— Отче… — выдохнул едва слышно, смахивая с лица растрепанные волосы цвета пшеницы.

— Как зовут тебя?

— Тихомир.

— Да что ты с ним, отче, возишься, — досадливо поморщился торговец хлебом и калачами. — Пустое, горбатого могила исправит!

Зорьку очень больно обожгли его слова, как кнутом хлестнули. Ведь он сам таким же рос, и его точно вот так били за кражи на ярмарке, грозились расправой, а он виноват был только в том, что сирота да что маленький, работать не брали. И этот мальчик наверняка не от хорошей жизни воровать ходит.

— Любого исправить можно, наставить на путь истинный, — строго промолвил изограф. — Но, поверь, битьем здесь ничему не научишь, озлобишь только. Сам Бог велел: обидят тебя, ударят по правой щеке, ты подставь левую. Ребенок тебя невольно обидел, но ведь он жизнь знает наверняка меньше, чем ты. Разве обеднеешь от одного калача да краюхи? Разве так трудно простить тому, кто слабее и несчастнее тебя? Не деньги, вырученные с калачей твоих, — богатство. Душа твоя добрая и честная — вот оно в чем.

Калачник молча слушал, скрестив на груди руки, и шумно сопел. Незадачливый воришка Тихомир, смущенно отстранив руку Зорьки, поднялся сам, отряхнулся.

— А ты? — продолжал брат Анисим, обратившись к нему. — Ведь нельзя вечно воровать да прятаться. На что тебе этот хлеб?

— Был бы свой, я б не брал, — насупился Тихомир. — Вот, погляди. Какой из меня работник?

Он протянул руку, растопырив грязные пальцы, и Зорька увидел, что ладонь его необыкновенно плоская, и суставы выгнуты под странным углом. Взял его руку в свою, осмотрел, попытался согнуть пальцы — те сгибались с трудом.

— Телегой переехало, — пояснил Тихомир. — Когда малой был совсем. С той поры и не двигаются. Не просить же мне подаяние!