Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

— Не просить, — согласился Зорька. — Но и воровать — грех и дурное дело. Ты хочешь стать мастером, Тихомир?

— Я гусляром хотел стать, — парнишка захлюпал носом и вытер кровь рукавом. — Песенником, чтоб князю да боярам в горницах сказы петь. Да какие мне гусли, с такой-то лапой!

— Пойдем со мной, — твердо сказал Зорька, потрепав его по макушке. — Я знаю, где ты сможешь петь и без гуслей. Василько, клирик наш, тебя всему научит. Хочешь?

Тихомир поглядел на него растерянно и настороженно, словно своим ушам не верил. Петь в храме? Заучить два десятка с лишком молитв и псалмов и на каждой службе в соборе петь? Да разве он мог мечтать о таком?

Люди в молчании проводили взглядами уходящего монаха и мальчика, доверчиво шагавшего подле него. И вдруг одна баба в пестром платке воскликнула:

— А ведь это Зорька, Анисьи покойной сын! Ишь, вырос, других поучает…

Но слова ее не нашли отклика. Парня-изографа никто не узнал, а если и узнали тогда, то решили смолчать: ни к чему ворошить старое, когда человек поменялся, оно ведь будет уже неправдой.

Но не успели люди разойтись, как полный страха крик заставил всех вздрогнуть.

— Пожа-ар!

О краже, маленьком воришке-калеке и изографе из Киево-Печерской обители тотчас забыли. С пожаром были шутки плохи: от одной искры загорится целая изба, от одной избы — вся деревня, от деревни — городской посад, и пойдет полыхать рыжее огненное зарево по Руси, отражаться в багряно-алых закатах. Прокатится шумным потоком, опалит города и села и смолкнет, оставив за собой выжженные леса и поля, неурожай, голод, дотла сожженные избы и смерть.

К столпившимся у лотков с оружием мужикам подбежал парнишка-подлеток: кафтан нараспашку, рубаха на локтях разорвана, шапка набок, в глазах — ужас.

— Дяденька! Дяденька! — влетев с разгону в толпу, он метался, как оглашенный, хватая за рукав то одного, то другого, и чуть не плакал. — Пожар! На заставе пожар! Степняки пришли!

— Чего мелешь, какие степняки? — за ворот ухватила чья-то крепкая рука, и, испуганно обернувшись, мальчонка увидел самого воеводу Константина, тучного, рыжего, хмурого. — Ты мне народ почем зря не…

— Ей-Богу, дяденька воевода, крестом клянусь! — пацан торопливо махнул крестное знамение. — Мой братец старшой в дозоре служит, вот, принес весть… Переяславль горит, Чернигов, нынче и до нас дошло!

Окинув взглядом маленького вестника несчастья, воевода понял, что тот говорит правду: сам бледный, запыхавшийся, дышит тяжело и едва ли не трясется, а в голубых глазенках вот-вот заблестят слезы. Но он ничего, крепился, не разводил сырость.

— Собирай людей, — приказал Константин своему спутнику, младшему отроку. — И пошли гонца к великому князю: нынче же в степь идем! Не дадим пожару Киев опалить! А ты постой, — он крепче сжал воротник рубахи паренька, попытавшегося под шумок убежать. — С нами пойдешь, дорогу к дозорам покажешь. Некогда по всей Руси кататься, искать их.

До темноты Киев уже облетела весть о скорой сече. На княжеском подворье стояла необыкновенная тишина: тяжелая, тревожная, нарушаемая лишь звоном ночных цикад и редкими, негромкими разговорами. Весь город словно замер в ожидании, словно натянутая тетива, которую вот-вот отпустят, и тогда полетят стрелы в юго-восточную сторону, в дикую враждебную степь, но не в атаку, а лишь в защиту своих родных земель.

Всеслав и его сыновья уже давно потеряли счет времени. Если поначалу Роман отмечал дни засечками на земляной стене, то позже эти засечки стерлись, и он про них забыл. Но светлело рано, день был долгим и шумным, значит, на дворе стояло лето или ранняя осень, быть может, месяц жнивень или вересень… Едва рассвело, всех троих разбудил легкий скрип деревянного оконца.

— Дарен, что стряслось? — встревоженно спросил Всеслав. — В такую рань…

— Я, княже, попрощаться… — шепотом отозвался парнишка. — Я ведь не только здесь… А и в дружине служу. Сей день в степь уходим. Навряд ли вы слыхали, давеча только о пожаре и речей было. Все боятся, как бы не пришли кипчаки на Русь снова. Покойный князь Ярослав с ними первый справился, а вот Изяславу веры мало, и люди знают, оттого и не только о добром конце думают.

— Брось, Дарен, — князь полоцкий чуть заметно улыбнулся, хотя и ему в тот час было не до радости. — Все ладно будет. Ваше дело правое. Помни Бога, помни свою Невзору, за чужой спиной не прячься, но и береги себя. Понял?

— Благодарю, княже, — голос парня заметно дрогнул, юный дружинник попытался улыбнуться, но вышло неловко и как-то совсем не весело. — Прощайте, ребята! Еще свидимся!

— Прощай, Дарен! — братья прильнули к окошку, шепотом перебивая друг друга. — Счастливо! Береги себя!

По земле стелился седой предзакатный туман, горизонт темнел, солнце садилось и окрашивало облака в тревожный темно-алый. Из стана кочевников доносилось ржание лошадей, в воздухе терпко пахло гарью: палили костры. Густой перелесок хорошо скрывал русскую дружину. Ждали уже долго, но князь Изяслав все не появлялся, не подавал знака для начала боя.

Киевский воевода Константин подвел коня к нему и тихо спросил:

— Отчего стоим, князь?

Изяслав надвинул шлем пониже, верхняя часть лица его была скрыта, и Константин не видел его выражения.

— Мы не готовы, — хмуро бросил он. — Не время для удали, торопиться некуда.

Воевода смолчал, но остался подле него. Нередко у них бывали разногласия, и нынче Константин думал, что лучший друг в бою со степняками — лихая, стремительная внезапность, а великий князь все ждал чего-то. Ему казалось, что дальний бой вести всегда легче, чем ближний: враг твоих сил не знает, оттого тебя боится. Но стрелков в дружине было немного. и понапрасну тратить стрелы было нельзя.

Тем временем стало совсем темно, только золотистые искры костров изредка с треском взвивались в чернеющие небеса. За деревьями прятаться больше не было нужды: не видно стало даже своих воинов, не говоря уже о чужих. Фигуры их вдалеке были черны и плохо различимы.

— Наше дело свято, Господь поможет, — прошептал Изяслав, обратившись к своему слуге-лучнику, стоявшему одесную. — Стреляй, Афонька!

Афанасий медленно поднял лук, положил стрелу, прищурился и отпустил тетиву. Короткий щелчок, свист — и стрела исчезла. Лучник опустил оружие и перекрестился. Меткостью он обладал завидной, за что и получил прозвание: пущенная им стрела попала точно в цель, уложив одного из караульных. Короткий вскрик того послужил сигналом, и стан ожил, как растревоженный муравейник. Степняки начали атаку, перекрикиваясь меж собой на непонятном, торопливом наречии. Их было немало, десятки один за другим появлялись из-за высокого холма, рассыпались по широкому открытому полю. Когда первые всадники начали приближаться к лесу, Константин тронул князя за плечо: