Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

Воевода наклонился и поднял вещицу — это оказался камень.

— Погляди, что там, — глухо приказал Изяслав. Прикрывая лицо рукой от новых камней, Константин осторожно осмотрел подворье.

— Собрались, — вымолвил сквозь зубы. — Что делать прикажешь, княже?

Изяслав поднялся, медленно свернув берестяную грамоту и обвязав ее бечевкой. Собрались… Знать, неспроста.

Слишком много за минувший солнцеворот накопилось обид: и у людей простых, и у дружины, и у самого Бога. Он понимал, что власть его очень многим не по нраву, что в народе не простили ему ни клятвопреступление солнцеворот назад на реке Немиге, ни отмену многих дозволений покойного отца Ярослава, ни нынешнее поражение на реке Альте — почти позорное бегство. Великий престол под его властью теперь стал слишком шатким, и Изяслав тогда только вспомнил давние слова отца. Почему народ Всеслава любит? Потому что в его уделе мир и покой. Потому что люди в Полоцке не уходят батрачить за пол-алтына в зиму. Не стоят с протянутой рукой, и кипчаки к ним не захаживают. Нельзя с Севером воевать, с ними бы мир хороший был, да теперь уж какой там мир, когда вот-вот полыхнет костер не только очередной междоусобицы, но и череды новых сеч с кочевниками так некстати?

Весь минувший солнцеворот Изяслав промучился. Мысли о давнем враге, о полоцком князе-изгое не давали ему порой спать по ночам. Сперва он даже не видел врага в его лице: так, досадная помеха, которая стояла на пути к власти над всей христианской Русью. И тут же закрадывалась мысль: а над всей ли? Разве подчинятся Изяславу полоцкие кривичи, смоленские вятичи, которых столько раз пыталась покорить его дружина? Это не та власть, о которой он мечтал. Огнем и мечом, как князь Владимир, можно и крестить Русь, и объединить под киевским стягом и православными иконами, и покорить от степных застав до самого севера. Но будет ли это честно и ценно?

И что такое власть: сила или же все-таки мудрость? Мудрость, которой всегда казалось так недостаточно? Многие решения стали ошибочными, многое можно было бы сделать совсем иначе, гораздо лучше, честнее, правильнее, но слова были сказаны опрометчиво, как и совершены многие поступки, и нынче было поздно от них отказываться, замаливать их перед Богом или стараться исправить. Многое из совершенного уже не вернуть назад. В этом была мудрость Всеслава и его, великого князя, ошибка: он не сразу узнал, что такое власть, не разглядел вовремя, что скрывается за великим престолом киевским, какая честь и какая тяжкая ноша.

Однако шло время, уже совсем рассвело и солнце поднималось к полудню, а народ все стоял. Толпа собравшихся мастеров, работников, младших гридней в нетерпении гудела, со всех краев слышались недовольные голоса и выкрики. Изяслав крутил в руках длинный византийский нож, то и дело оглядываясь на дверь, ожидая, что кто-нибудь из собравшихся на подворье войдет. Но никого не было. Наконец к крыльцу терема подошел один человек, крикнул:

— Княже Изяслав Ярославич! Люди ведь ждут!

Изяслав с содроганием узнал своего стольника Богдана. И еще одна страшная мысль проскользнула: не почитают его люди ни в Киеве, ни в Переяславле, ни в Полоцке, нигде. Ведь если бы чтили, то не посмели бы… Ведь истинно добрая власть — это не только умение подчинять. Это умение любить людей, слышать их. Вспомнить хотя бы веру ромейскую: разве так уж она нужна была всем? Никому нет дела до того, какому богу ты молишься, что признаешь: лесного идола или святой крест, если живешь по чести да по совести. Бог не поможет. Ничто не поможет, если ты не поможешь себе сам.

Изяслав медленно вышел из гридницы, спустился. Здесь, на красном крыльце, он вдруг почувствовал, что нет больше никаких различий между ним и теми, кто стоял тогда на подворье. Ведь он — человек или они — такие же люди, из плоти и крови, с той же верой, с такими же семьями, с такой же мечтой о счастье и о правде. Но у каждого эта правда своя, и оттого между великим князем и горожанами в тот день стояла непреодолимая стена, которую увидеть ему оказалось не под силу.

— Вышел, показался!

— Изменник!

— Собака!

Не успев выйти, великий князь захлопнул дверь и, устало привалившись спиной к стене, сжал виски ладонями. Не стоило появляться, ведь теперь они все это так не оставят. Шум на подворье поднялся невообразимый. Люди забрасывали терем камнями и черепками разбитой глиняной посуды, и среди прочего Изяслав разобрал угрозу:

— Вели дружину поворотить обратно!

— Веди, князь! Отомстим степнякам за реку Альту!

— Коней, мечей дай! Сами пойдем!

Подошел воевода, положил руку ему на плечо.

— Что делать прикажешь?

— Ждать, — коротко бросил Изяслав. — После их разгоните. Пускай пошумят, должны ведь понимать, что нет у Руси сил больше воевать со степью.

Но распалившуюся толпу было уже не остановить. Все, что накопилось за этот солнцеворот, вся злоба, вся горечь в один миг выплеснулась в одном общем крике. Киевские гридни, последние, кто верен был престолу, попытались унять горожан, но тщетно: те вступали в драку кто с чем, в ход шли ножи, топоры, вилы и даже рогатины. Неизвестно, кто первым выкрикнул имя Всеслава: говорят, что это был рыжий парнишка-стольник, а быть может, в тот час о нем вспомнил кто-то другой, но горожане подхватили. Ведь он прослыл среди них чародеем, вещим. Только ему было под силу удержать великий престол и сохранить земли от половецких набегов. И он до того ни одной сечи не проиграл, и удел его северный был славным, сильным городом.

— Волю Всеславу!

— Волю князю полоцкому!

— Волю!

… В порубе стояла, как и обыкновенно, тишина. Шум долетал словно сквозь плотную пелену тумана, но звон оружия, ржание лошадей и некоторые особенно громкие голоса разобрать было вполне возможно. Внимательно, жадно прислушиваясь к ним, братья о чем-то шепотом спорили. Наконец Ростислав не выдержал:

— Отец, что это?

— Я не знаю, — тихо ответил Всеслав. Младший сын взглянул на него, ожидая, что он улыбнется в ответ, но он был необыкновенно суров и взволнован. — Подождем, что дальше будет.

На деле же он если не знал точно, то догадывался, что этим дело и закончится. Что однажды люди все поймут и не захотят видеть на киевском престоле Изяслава. Что Изяслав отказал народу, не дал ни коней, ни мечей, и нового похода в степь не захотел, струсил. Что люди захотят мести за сожженные и разграбленные родные села, за погибших братьев и сестер, родных, любимых. За все…

Ударом топора Богдан сбил тяжелый замок. На короткий миг стало тихо. Скрипнула старая покосившаяся дверь. И на свет божий вышли двое усталых, измученных парнишек, а за ними — немолодой уже бледный сероглазый человек. Седой, с суровой морщинкой на лбу, в перепачканной землей и глиной рубахе с широким поясом, он, щурясь от яркого солнца, оглядел всех собравшихся и вдруг низко, до самой земли поклонился: