Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

— Пора!

Вместо ответа Изяслав поднял руку и резко опустил. Земля задрожала под копытами лошадей, загудела под тяжестью сотен вооруженных воинов. Здесь были и переяславская дружина, и две трети черниговской, и простые люди, что захотели встать на защиту родной земли: мастера, оружейники, лекари и пахари. Стольник Изяслава, Богдан, тоже был в строю: великий князь мельком видел его встрепанную рыжую шевелюру.

Половецкие сотни вклинились в русские полки, загремело, зазвенело оружие. Отряды под командованием тысяцкого Ивана и сотника боярина Федора ждали второго, не менее мощного набега: кочевники никогда не бросали все силы на единственный удар.

Руки давно отвыкли от тяжести оружия, отвыкли сжимать рукоять меча, а ведь теперь приходилось не только удерживать его, но и править лошадью. Обернув поводья вокруг запястья, Изяслав оставил правую руку свободной для оружия. Благодаря длине меча ему удавалось не подпускать врагов близко, но вдруг шлем, задетый чужим копьем, слетел, тяжелый удар пришелся на голову. Изяслав охнул, стиснул зубы, завалился вперед, но удержался в седле, крепче сжал поводья.

Половцы принялись пускать стрелы по ногам коней, чтобы те падали и сбрасывали всадников. Ровный строй киевлян и черниговцев из-за того рушился. Точно сзади послышался свист отпущенной тетивы. Великий князь рванул поводья, натянул до предела, так, что вожжи до красноты врезались в запястье, но было поздно: конь приподнялся на дыбы, раненный в переднюю ногу, дернулся и рухнул на землю — Изяслав едва успел выдернуть ноги из стремян и спрыгнуть.

Мимо уха мелькнула еще одна стрела. Своих не было видно: со всех сторон размахивали кривыми саблями степные воины. Изяслав одним ударом меча перерезал все еще обернутые вокруг руки поводья и с трудом успел принять клинок на клинок…

…Когда брат оказался рядом, страх Богдана совершенно пропал. Плечом к плечу они стояли в строю, как и раньше: всегда рядом, всегда вместе, что бы ни случилось. В глазах рябило от несметного количества людей вокруг и сверкающих на закатном солнце мечей. То слева, то справа воины падали, вставали, но не все: кто-то оставался лежать на земле. Стоны, крики, ругань, свист стрел и звон булата — все слилось в невообразимый шум. Богдан в сражениях бывал и раньше, и поэтому, когда Дарен, оступившись, растянулся на траве, он даже не обернулся, только крикнул: «Вставай!». Поднявшись и пройдя пару шагов, Дарен снова упал, неуклюже выбросив правую руку с мечом в сторону.

Богдан, забыв о сече, присел рядом с ним, подхватил, попытался поднять, но не смог. Наконец он разглядел в полутьме, что кольчуга под щитками была пробита: тонкие кольца разошлись и окрасились кровью от удара половецкого копья. Разорвав железный доспех, рубаху и кожу, копье, вероятно, задело что-то еще, потому что с каждым прикосновением на ладонях Богдана оставалось все больше крови. С треском оторвав полоску от подола рубахи, парнишка приподнял брата за плечи, обхватил одной рукой, другой — попытался закрепить повязку поверх одежды. Дарен открыл глаза и мучительно застонал.

— Брось, Данька! Брось меня, беги, убьют!

— Погоди, я сейчас… — стольник все возился с повязкой, уже перепачканной и ненужной. Удар копья пришелся аккурат по старой, не так давно затянувшейся ране. — Сейчас…

— Оставь, говорю, — с трудом выдохнул Дарен. — Судьба, видно… Слушай, Богдан, — слабеющей рукой он взял брата за плечо и заставил наклониться. — Отыщи Матвея из Переяславля… я тебе про него говорил, помнишь… Мы с ним клялись, он все сам знает… Скажи, что ты брат мой, он все поймет… И Стемку Сокола отыщи, слышишь? Атаман… он поможет… я обещал…

Речь парня становилась путаной и бессвязной. Богдан вслушивался в его горячечный шепот, ловил каждое слово и с трудом понимал. Где искать их, он знал. Но не знал, останется ли сам в живых. И отчаянно не верил в такую простую, нежданную смерть: ведь брат совсем молод, ведь они ровесники, разве можно вот так погибнуть в двадцать три солнцеворота, не пожив толком?!

— Данька, слышишь… Невзору-то… Невзору мою не оставь. Скажи ей, пускай знает… Олюшку… береги. И сам…

Он не договорил, прервался, дыша тяжело и хрипло. Посмотрел в темное, бархатное небо, расшитое крупными звездами. Вздохнул глубоко, отпустив плечо брата, да так и замер — с открытыми глазами и застывшей во взгляде улыбкой.

Богдан почувствовал, как мокрые дорожки слез обожгли лицо.

Больше он толком ничего и не помнил. Не помнил, как закончилась битва, но понял, что она была проиграна: пробив ряды в русском стане, половцы ринулись дальше на юг, подожгли степь, и зарево поднявшегося пожара светило ярче занимающегося рассвета. Не помнил, как вернулся к своим, как долго бродил среди шатров переяславской дружины, заглядывая в каждый и спрашивая про бортника Матвея. Матвей отыскал его сам: окликнул, назвав имя брата, Богдан тогда обернулся, и Матвей, увидев его и узнав и не узнав одновременно, все понял.

Они втроем ехали рядом в тишине: Богдан, Матвей и переяславский мастер-оружейник Стемир. Говорил все больше Матвей: затея была им придумана, и знал он о ней лучше остальных. Впрочем, после проигранной сечи стало ясно: эта затея уже превратилась в общую мысль, одну-единственную, которая совсем скоро вспыхнет новым пожаром. Стемир больше молчал, говорил редко, но метко: на бересте нарисовал киевский детинец и посад, крупными точками расставил городские дозоры, мелкими — самые людные, шумные места. Оказалось, вырос он в Киеве и знал весь город, как себя самого.

Богдан вынужден был только одобрить: от Дарена он успел узнать не так много, а смерть брата навалилась давящей тяжестью, которая ни вздохнуть, ни слово сказать не позволяла: в горле стоял комок.

У развилки за заставой их пути разошлись: Богдан ехал прямо, в Киев, а Стемир с Матвеем — в Переяславль. Матвей все хотел увидеть маленькую дочку, которая должна была появиться на свет, покуда его не будет дома, Стемка спешил к жене Ульяне, а Богдан, простившись с ними, думал, что теперь станется, как жить дальше, да и возможно ли…

Однако в Киеве ему не пришлось даже вперед выезжать: вся дружина, и старшие, и младшие гридни, и простые горожане заполонили княжеское подворье. Все были недовольны, у каждого нашлись слова неодобрения, и Матвеева затея с тем, чтобы поднять народ, не пришлась к месту: люди и без того были взволнованы, озлоблены позором, поражением, тем, что одним пожаром и сожженными селами окрест дело не окончится.

Великий князь Изяслав, боярин Федор и воевода Константин поднялись в гридницу, приказав запереть дверь и никого не пускать, а всем людям — сложить оружие. Все трое слышали, как со двора доносились гневные голоса и шум, но Изяслав медлил, не велел ни разогнать народ, ни выслушать. Склонившись над берестяной картой южных уделов и края степи, он зло царапал писалом стрелки, выдавливал точки там, где можно было бы ждать новых сеч. Боярин Федор стоял у него за плечом, не соглашался, но и не помогал. Просто ждал, что решит великий князь. А Константин, подойдя к высокому окну, вдруг отшатнулся от него: что-то небольшое, но тяжелое влетело в гридницу и с глухим стуком ударилось о дощатый пол.