Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

— Стемир Афанасьич! — наконец позвала она негромко. Стемка с размаху воткнул колун в пень, так, что трещина пошла, вытер лицо рукавом и обернулся.

— Будет тебе, — Ульянка вышла из-за дерева, неспешно приблизилась, положила ладонь поверх топорища. — Довольно. На что нам столько дров?

Сокол не ответил. Смотрел на нее молча, обжигал пристальным взглядом синих глаз, только шумно, устало дышал, и девушка видела, как над ключицей в такт дыханию поднимается и опускается грубая пеньковая бечевка креста.

Девушка наклонилась, подняла расколотое полено:

— Отсыреют ведь.

Стемир потянулся забрать у нее тяжелое, но она не отдала, и его ладонь нечаянно накрыла ее маленькую загорелую ладошку.

— Отдай, Ульяна Демидовна. Я сам отнесу.

— Я помочь хочу, — отозвалась девушка.

— Не надо, — голос подвел, показался неожиданно хриплым, будто не своим. — Ступай. Сама ведь знаешь, какие о нас слухи ходят.

Ульяна потупилась. Но руки не отняла. На смуглых щеках ее заиграл легкий румянец: то ли от прохладного ветра, то ли от смущения. Стемка глубоко вдохнул, почувствовал легкий аромат трав, сопровождающий молодую знахарку повсюду. И влажный, сырой запах весны: реки, леса, пожухлой прошлогодней травы и мокрой, освобождающейся из-под снега земли. Весна пьянила, как самый терпкий хмель.

— Ступай к себе, Ульяна Демидовна, — повторил Стемка. — Сам управлюсь. Разве не боишься, что в этих слухах может быть доля правды?

Подошел так близко, что увидел каждую царапинку на ее руках, каждую мелкую родинку на лице и всегда напряженной шее, легкие волны темно-русых волос над ней. Увидел, как дрожат ее ресницы, каждую трещинку на тонких губах…

— Так пускай станут правдой, — тихо промолвила Ульяна.

Сокол осторожно взял ее за плечи, притянул к себе, наклонился и коснулся губами ее губ. Сначала невесомо, едва ощутимо, а потом — осмелел, опустил руку ей на затылок над алым расшитым очельем, принялся гладить и перебирать мягкие, словно лен, волосы, выбившиеся из косы. Чувствовал, как ее ладонь, сперва упирающаяся в его грудь, расслабилась, скользнула на плечо. Закрыл глаза, но ничего не поднялось перед внутренним взором, ничего не вспомнилось: он был здесь и сейчас, только с ней, с этой милой темноглазой девочкой, которая неведомо как смогла дотронуться до самого сердца, исполосованного старыми шрамами.

А Ульянка об этом и сама не догадывалась. Ее никто еще никогда не целовал, и у нее ни о ком так душа не болела. Не столько жалость или сострадание заставляли ее тянуться к этому странному, тихому и угрюмому человеку, сколько теплое чувство, до сей поры неведомое. Девушка знала, что когда его люди поправятся, то он уведет их обратно, туда, откуда они пришли. И снова все станет по-прежнему: он будет каждый день жить с оглядкой, понимая, что алая ниточка легко оборваться может, а она никогда больше его не увидит. И поэтому Ульяна не только отдала ему этот поцелуй, но и себе помечтать позволила. Один только раз, ведь, наверное, ничего и не сложится, потому что слишком разные у них дороги и судьба свела их совершенно случайно.

Уйти было решено в ночь, когда внезапная стужа загнала всех в избы и заставила захлопнуть все двери и ставни. В такую ночь прятаться нетрудно. Напоследок собравшись вместе в большой горнице и поблагодарив хозяек, товарищи уже надели кафтаны и телогрейки, собираясь уходить, как вдруг заметили, что атаман стоит у порога, небрежно прислонившись плечом к стене. Босой, в одной только подпоясанной рубахе, словно и…

— Ты что это, Стемир Афанасьич? Проспал?

— Останусь, — тихо отмолвил Сокол и, неловко улыбнувшись, опустил взгляд. — Да и не место мне… там. Сразу чуял, а нынче явно понял. Пускай новым атаманом Левка будет. Чекан мой все одно у него остался. Он вам и мне товарищ верный, добрый.

Все молчали. Стемка рассеянно улыбался, глядя в пол. Прохор шагнул вперед:

— А что делать-то станешь?

— Женюсь, коли повезет. Избу срублю новую. Жить буду, как раньше жил. Ведь вы меня тогда в Полоцк не отпустили… Так отпустите сейчас. Будьте Левке и друг другу братьями. Да не шибко шалите, Господа не забывайте.

Улька, притихшая в уголке под иконами, тоненько и протяжно всхлипнула. Взглянув на нее, Стемка понял, что ей стало жаль этих людей, забросивших себя и свою жизнь, забывших Бога, не знающих добра и чести. И ему самому тоже было их жаль, ведь за семнадцать минувших солнцеворотов ко многим успел по-своему привязаться, но навсегда с ними оставаться ему было нельзя.

— Я тоже, отец-атаман, не вернусь, — вдруг вышел вперед Лексей, Ульянкин брат. — Уйду в Переяславль, мастером стану. Случайностей много… Прощайте, братья. Даст Бог, свидимся.

В опустевшей избе стало тихо. На улице слышались удаляющиеся голоса и громкий, стонущий вой метели, а в доме тепло и мягко светили лучины и тлела лампадка под иконами. Когда они остались одни в горнице, Стемка подошел к Ульяне, сел подле.

— Вот, кажись, и все… Сказать хотел много чего, а как собрался, так и слов не стало. Семнадцать зим без малого жил, как ветер: летал, куда вздумается, делал, что пожелается. Да только не по душе мне так-то. Прозвали меня Соколом, а гнезда своего нет, из богатства — одни стрелы с перьями. А место свое, жизнь свою всем иметь хочется. Глянулась ты мне, Ульяша. Полюбилась… очень. Да, верно, ты не захочешь с лиходеем-то. Откажешь — пойму, прогонишь — уйду, насильно мил не будешь. Прости меня, Ульяша, коли что не ладно.

Девушка коснулась ладонью его щеки, затянутой светлой щетиной. Осторожно и ласково провела от виска к подбородку. И вдруг обняла, как родного, и уткнувшись носом в его плечо, прошептала жарко:

— Что ж ты, Стемка, такое говоришь? Как же я теперь без тебя? Я с тобой куда угодно пойду, куда скажешь! А захочешь — хозяйкой тебе в доме стану, любить тебя буду, детей тебе подарю, все, что хочешь, сделаю!

Стемка тихо улыбнулся и прильнул поцелуем к ее обхваченной лентой темно-русой макушке.

— Парча да бархат, серебро да злато, тафта да атлас, на одежку в самый раз!

— Жемчуга заморские, кольца, обручья, оплечья, браслеты!

— А вот кому каравай свежий…

Монах-изограф с пучками подмаренника, золотарника, ромашки, красильной вайды и базилика [18] Растения, из которых получали краски: алый, коричневый, зеленый, синий и лиловый соответственно. в дорожной холщовой сумке незаметно пробирался сквозь плотную, шумную толпу. На Подоле, как и обыкновенно, было пестро и весело. Весной здесь торговали вареньями и соленьями, девичьими побрякушками, новенькими кожаными ремнями, ножнами, мечами, ножами, окладами для домашних икон — словом, всем, что за зиму смастерить успели. Везде, в каждом торговом ряду пахло свежими калачами, хлебом, калеными орехами. Торговцы на все лады выкрикивали и расхваливали свой товар, кто-то играл на рожке, слышались низкие, гнусавые голоса убогих и калек.