Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

пели они, и не только пели, но и свято верили в это и действовали. А вокруг притаились погруженные в молчание городские кварталы.

Весна тоже несла с собой радость и свет. Незримое трепещущее сияние исходило не только от солнца, но и от израненных домов, от заводских машин, с тяжелым вздохом вновь включавшихся в работу, от металлических балок первого моста через Дунай, восстановленного в жестокий мороз в неимоверно тяжелых условиях, и, конечно, от людей-тружеников. На политической арене шла упорная борьба; порой казалось, что силам революции вот-вот придется отступить, по крайней мере временно, но в массе поднималась такая несокрушимая уверенность в победе, что тот, кто ее ощутил, твердо знал: нет, об отступлении и речи быть не может. Сколько их, сто тысяч? Полмиллиона? Площадь Героев как бы расступилась перед необозримым людским потоком. Люди собрались на митинг, организованный левым блоком [76] 5 марта 1946 г. для борьбы против реакции был создан левый блок в составе компартии Венгрии, СДП, национально-крестьянской партии и профсоюзов. . «Не отдадим землю!», «Долой реакцию!» Площадь бурлила, как река в половодье. Лозунги были близки всем, они были полны глубокого смысла, они воодушевляли людей. Теперь каждое их слово приобрело новое, во сто крат более сильное звучание. Я тоже стоял там, на площади, рядом с Гезой, среди студентов коллегии. В то время я уже устроился на киностудию, но работы было не так уж много, и большую часть времени я проводил в коллегии, вел там курс рисования. И делал это с удовольствием. Мы с Гезой не переставали изумляться: откуда только берется так много свежих талантов? Я глядел на рисунки, на загрубелые пальцы рисовальщиков, неумело и судорожно сжимавших карандаш, и, растроганный, с трудом сдерживал слезы умиления.

— Вот она, настоящая революция… — шепнул мне на ухо Геза.

Однажды утром в ту памятную весну в ворота коллегии позвонил Ферко Таваси. Сосредоточенный и серьезный, он терпеливо стоял у подъезда, ожидая, пока ему откроют. Дни тогда стояли прохладные, а по ночам лед тоненькой корочкой затягивал лужи. На Ферко была овчинная шуба, на голове такая же шапка. В руках он держал большой узел. У ног его сидела черная собака породы пули. Она тяжело дышала, высунув из густой шерсти красный язык.

— Здесь можно выучиться на скульптора? — спросил Ферко Таваси у дежурного приятным, мягким палоцким выговором. — Я очень хочу им стать.

— Здесь, — ответил дежурный.

Что он мог еще сказать? Тогда, в ту весну, ничто в мире не могло казаться более естественным, чем то, что коренастый крестьянский паренек в шубе, с собакой у ног, звонит у ворот виллы на проспекте Штефании и говорит о своем желании стать скульптором.

Геза при мне стал подробно расспрашивать паренька:

— Ты откуда?

— Из Хорта. Комитат Хевеш.

Хевеш у него звучало как «Хевеж».

— Значит, мы с тобой земляки. Кто тебя послал сюда?

— Такой белобрысый, молодой. С виду вроде барин, но он не из господ.

— Не из господ, говоришь?

— Потому что барскую землю у нас делил.

— Ага, понятно. — Геза с трудом сдерживал смех.

Постепенно выяснилось, что в коллегию его направил Янчи-Жаннетт.

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцать стукнет в майие. — Он так и произнес: «в майие».

— А кто твой отец?

— Чабан. Овец прежде пас.

— Сейчас не пасет?

— Нет овец в поместье. Да и самого поместья уже нет.

— Что же он делает?

— Землю получил. Восемь хольдов. Потому как нас четверо у него. Да еще мать. — Он немного помолчал. — Ну и сам он. Всего шестеро.

— А ты что делал до сих пор?

— Подпаском был. При отце.

— Сколько классов окончил?

— Пять, — ответил он и после некоторого раздумья добавил: — Около того.

— Как это «около»?

— Ну, около… примерно, значит.

— Справка есть?

— Само собой, есть.

И он начал развязывать свой узел.

Все уже вроде было ясно, мы знали все, что полагалось знать, однако Геза не прекращал свои расспросы. Он был серьезен и необычайно дотошен. Но я хорошо знал его и видел, что в глазах его светятся озорные искорки и он старательно прячет улыбку. Очевидно, он боялся выдать себя и потому старался держаться как можно официальнее. За все годы, что я его знал, мне никогда не приходилось видеть его таким уравновешенным, каким он был в то время. От его нервозности и постоянных сомнений не осталось и следа. Он меньше рассуждал и больше делал, работал, что называется, не покладая рук. Думаю, что он был одним из лучших директоров народных коллегий. Ребята обожали его.

Он задавал пареньку все новые и новые вопросы. Других он не расспрашивал так подробно при первом знакомстве. В сущности, я понимал его и, наверно, поступил бы точно так же. Ферко Таваси отвечал естественно, уверенно и разумно, его ответы вызывали у спрашивающего желание задать следующий вопрос. Он был совершенно свободен от угловатой застенчивости, свойственной крестьянским паренькам, но в то же время не бравировал и подчеркнутой развязностью. Он держался непринужденно, с достоинством, без тени смущения. Не смутил его и этот особняк. Многие ответы его начинались словами: «Дома мне говорили…» В этой безличной ссылке на то, что ему сказали там, дома, чувствовалось, что он принес с собой пробуждающуюся, хотя и сдержанную, но отнюдь не робкую любознательность, интерес к открывшемуся перед ним новому миру. Его послали из родных мест: иди, мол, оглядись вокруг, а не понравится — можешь вернуться назад. И ему не безразлично, что творится вокруг…

— Ну а собака? — Геза все с тем же серьезным выражением лица озорно покосился на меня. — С ней как быть, в случае если ты здесь останешься? Ведь мы еще посмотрим, что ты умеешь. Можешь что-нибудь показать нам?

Ферко опять полез в свой узел. Начал развязывать платок, пришлось даже прибегнуть к помощи зубов.

— Как зовут твою собаку? — спросил Геза.

— Бундаш.

— Бундаш. Что с ней делать? Здесь ее нельзя оставить.

Тут Ферко впервые смутился. Голова его неподвижно застыла на короткой шее, но узкие черные глаза на смуглом от ветра и солнца лице забегали по сторонам. Взгляд его метался, подобно ласточке, потерявшей свое гнездо. Собака сидела на полу в кабинете директора, прижавшись к ногам парня. Ее красный язык по-прежнему высовывался из черной спутанной шерсти. По ходу беседы она поворачивала голову в сторону того, кто говорил, смотрела так, словно ждала от него кости.

— У нас здесь строгие порядки! — суровым голосом добавил Геза.

— Тогда… значит… — Куда только девалась его былая уверенность! — Я вырастил ее. Да она и не ушла бы от меня никуда. И стада сейчас уже нет.