Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Ну, показывай, что принес.

Из узла одна за другой появлялись вырезанные из дерева фигурки, набалдашники для палок, вылепленные из глины головы, листья, плоды. Среди них — миниатюрный бюст крестьянина с заплетенными в косы волосами. Во всем этом было много по-детски наивного, сочетавшегося со своеобразной индивидуальностью. Парень был талантлив, это не вызывало сомнений. Особенно многообещающе выглядел маленький бюст.

— Кто это?

— Дедушка.

— Такие волосы уже не носят. С чего скопировал?

— С моего дедушки. Он жив еще. — Ферко угрюмо насупился. Мех его шубы топорщился, словно колючки ежа. Наверно, с шубой он не расстался бы ни за что на свете. Я чувствовал, что эта угрюмость вызвана не столько недоверием Гезы, сколько мыслью о судьбе собаки…

Гезу интересовали уже не «творения», а человек, его характер. Я видел, что он был восхищен этим парнем, хотя и скрывал свои чувства.

— Ладно, вечером посмотрим. У нас, брат, демократия.

Вечернее собрание всего коллектива коллегии началось с внимательного осмотра ребятами расставленных в ряд работ Ферко Таваси. Затем они стали задавать вопросы, в основном те же, что и Геза. В развернувшихся прениях речь шла главным образом о судьбе собаки, особенно после того, как Ферко с присущей ему решимостью заявил, что если собаке нельзя остаться, то он тоже не останется здесь.

Столкнулись совершенно противоположные точки зрения.

Янчи Фукас, парнишка из села Апоштаг, обвинил Ферко в индивидуализме. Ферко вряд ли когда-нибудь слышал это слово, но явно усмотрел в нем что-то обидное, даже оскорбительное. Он посматривал на Фукаса сузившимися, злыми глазками. А тот, оперируя материалом, пройденным только что на занятии марксистского кружка, сказал, что буржуазия прибегает к всевозможным ухищрениям, чтобы притупить классовую борьбу, дескать, насаждает мелкобуржуазный сентиментализм, сколачивает Армию спасения, разные там общества защиты животных и так далее. Он внес предложение: Ферко принять, а собаку выставить.

Вторая половина этого предложения не встретила единодушного одобрения.

— Это же пастушья собака! — сердито потрясал кулаком Лайош Киш. Он тоже готовился стать скульптором, и кое-кто из выступавших даже заподозрил его в некоторой пристрастности. Но Лайош не сдавал своих позиций.

— Чего вы разорались? Если бы это был пинчер, комнатная собачонка, тогда я слова не сказал бы! Этакий дрожащий пинчер с шелковой шерсткой! Да еще в одежке там всякой! Но пастушья собака! Породы пули! Это же не пустяк, товарищи! — И он тряхнул своей густой черной шевелюрой. Второй кулак он не поднял вверх только потому, что правая рука была у него в гипсе, висела на перевязи. Два дня назад ребята опять подрались с питомцами государственной коллегии; те поддерживали партию мелких сельских хозяев, протестовали против «красной диктатуры» и требовали «национализации» народных коллегий. Он так колошматил их, что у него треснуло запястье. — У собаки тоже могут быть соответствующие классовой принадлежности условия жизни, товарищи! Всегда нужно исходить из конкретной обстановки. Этого требует диалектический подход.

И тут посыпались только что заученные понятия и формулировки, причем нередко в самых невероятных сочетаниях. Время от времени мы с Гезой улыбались друг другу, маскируя этим, пожалуй, то, насколько близко к сердцу принимали все происходящее. Мне уже давно надо было домой, вечером мы ждали гостей, но я не мог уйти — этот спор, похожий на весеннее брожение, притягивал к себе.

Постепенно дискуссия уводила все дальше от судьбы не только Ферко Таваси, но и его собаки. Начавшись с Бундаша, разговор перешел к требованиям бывших владельцев вернуть им отобранные земли, потом к сельским сходкам, на которых народ чинил суд и расправу, коснулся он и порядков в коллегии, дисциплины. В частности, того, что сегодня один студент увильнул от чистки картофеля, хотя была его очередь. «Вроде бы мелочь, но тот, кто так ведет себя, — индивидуалист и анархист. Он не революционер!» Слово «индивидуалист» ребятам особенно нравилось, и оно в той или иной форме фигурировало почти в каждом выступлении. Потом разгорелся ожесточенный спор о том, что сейчас важнее: овладеть профессиональным мастерством или бороться за революцию, заниматься политикой.

Я искал глазами Пали Пинтера, неповоротливого, тяжелого на подъем рослого крестьянского парня. Он сидел в последнем ряду, втянув голову в плечи и уставившись в пол. Имени его не упоминали, хотя обычно именно он подвергался критике за то, что ничем не интересовался и только рисовал с утра до вечера с упорной настойчивостью.

Геза стоял в углу, скрестив руки на груди. Он не принимал участия в споре, но следил за ним с огромным интересом, получая истинное удовольствие. Чуть позже пришла Шари. Очевидно, за Гезой. Она стала за его спиной, уткнувшись подбородком ему в плечо; их лица как бы слились в одно, оба сияли светлой улыбкой. Появление Шари несколько взбудоражило юношей. Правда, они лишь изредка бросали взгляды туда, в угол, да и то украдкой, но в воздухе уже почувствовалось иное волнение.

Геза подозвал Пиноккио.

— Займись им, — сказал он тихо, кивнув на Ферко Таваси, который, обливаясь потом, все еще стоял в центре зала. Он бодливо поворачивал свою упрямую круглую голову в сторону каждого выступавшего, словно все, что говорилось, каким-то образом ставило под сомнение его право находиться здесь. Время от времени он опускал руку вниз, словно искал голову собаки, чтобы погладить: то ли желая подбодрить ее, то ли самому почерпнуть у нее бодрости. Он уже чувствовал себя не так уверенно, как утром. Бундаша, конечно, не было с ним; в зал его не пустили.

В конце концов судьбу собаки нужно было как-то решить.

Слово попросил Лаци Рот. Во время осады Будапешта нилашисты вывели на берег Дуная его и всю его семью и расстреляли из автоматов. Все попадали в воду. Пуля угодила Лаци в голову, но рана оказалась не смертельной. Каким-то чудом он выбрался на берег и спасся. Один из всей семьи. Но с тех пор он стал заикаться. Теперь Лаци рисовал странные экзотические сады, причудливые цветы и фантастических животных. Он не обладал чувством меры, но был, бесспорно, талантлив. Казалось, что он принес эти причудливые видения откуда-то издалека, из-под воды, со дна Дуная.

— Со… со… соб-бака… хо-хор-рошая, — только и сказал он в полной тишине и сел. Раздался гром аплодисментов. Судьба Бундаша, по сути, была решена. Поставили только одно условие: собака должна находиться во дворе. Но в эту первую ночь она все-таки улеглась под кроватью Ферко.

С наступлением зимы вернулся Тамаш Бакач, но без семьи, один. Благодаря связям ему удалось раздобыть фиктивную справку об участии в сопротивлении фашистам и предписание коллегии немедленно освободить особняк. Разумеется, этого не последовало, сколько он ни шумел и ни скандалил. Однако ему удалось-таки поселиться в пустующей мансарде. Очевидно, для того, чтобы личным присутствием подтвердить незыблемое право собственности прежних хозяев.