Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

К весне он заметно угомонился, умерил свой пыл, не позволяя себе ничего предосудительного. Но его присутствие все же раздражало ребят, они, пускаясь на всяческие ухищрения, как могли досаждали ему, пытались выжить его, но тщетно: он не сдавался.

Тамаш Бакач, длинноносый сухощавый седовласый старик, всегда держался прямо. Глядя на его выправку, можно было подумать, что он восседает верхом на коне и демонстрирует образцовую посадку в седле. В погожие дни по утрам он, накинув на плечи пальто поверх пижамы, часами разгуливал в саду, по двору. У длинношерстой пастушьей овчарки этот седовласый барин вызвал антипатию. Едва заметив его, она подкрадывалась и набрасывалась на него, затем с лаем начинала носиться вокруг, все уменьшая и уменьшая круги, и при этом лаяла заливисто и звонко, как когда-то на овец, забредших на чужое пастбище. Бакач поначалу пытался подружиться с собакой, бросал ей ломти хлеба. Но овчарка не шла на приманку и не проявляла никакой склонности к дружбе. Тогда он стал пинать ее, отгонять палкой, от чего собака пуще прежнего разъярялась и злобно рычала. Старик вместо пижамы попробовал надевать обычный костюм. Но и это не помогло. По-видимому, нерасположение овчарки к нему было вызвано не пижамой, а чем-то другим. Бакачу в конце концов пришлось прекратить свои утренние прогулки. С той поры овчарка неусыпно следила за каждым его шагом, когда тот уходил из дому или, наоборот, возвращался. Он каждый раз попадал в засаду, и это являло собой забавнейшее зрелище. Воспитанники коллегии стояли обычно у окон и покатывались со смеху. Бакач стал с опаской спускаться с мансарды. Однажды он, негодуя, пожаловался Гезе и потребовал убрать пса со двора. Геза вежливо выразил ему сочувствие, но так ничего и не пообещал. Однако Ферко он все-таки вызвал к себе.

— Уйми свою собаку! А может, ты сам и науськиваешь ее?

— Да что вы, товарищ директор, — с невинным видом оправдывался Ферко. — И как вы только могли подумать такое?

Однако вслед за этим на несколько дней воцарились мир и спокойствие. Овчарка не подстерегала старика в своей «засаде», и Бакач возобновил свой моцион, смело разгуливая по саду. Он вышагивал важно, с видом победителя.

Но мир оказался лишь коротким перемирием. В одно прекрасное утро Бундаш выскочил из засады и с бешеным лаем бросился на Бакача. Однако теперь Бакач не только не поспешил ретироваться, а, наоборот, намного растянул свою прогулку. Всю первую половину дня во дворе не прекращался невообразимый крик, лай, так что в аудиториях просто невозможно было заниматься.

Геза снова вызвал к себе Ферко. На этот раз он не на шутку рассердился.

— Разве я не просил тебя унять свою собаку?

— Она не слушается меня.

— А я подозреваю, что как раз наоборот! Почему же было так тихо несколько дней? — Ферко только смотрел на него своими узкими черными глазами и отмалчивался. — Это же настоящий сумасшедший дом! Либо водворится порядок, либо я велю живодерам увезти собаку. Понял?!

Ферко с перепугу несколько растерялся, но затем, собравшись с духом, вытянулся, словно по стойке смирно, и, глядя в упор на Гезу, решительно выпалил:

— Товарищ директор, в марксистском кружке я усвоил, что классовую борьбу надо вести на всех фронтах.

Геза рассмеялся и прогнал Ферко.

Вскоре Бакач выехал с виллы…

Не знаю, так ли бы прозвучала история о Ферко и Бундаше в устах Гезы. Теперь Ферко довольно-таки известный скульптор. Наверняка он рассказал бы то же самое. Ведь все так и было.

И я не дал ему вспомнить эту историю, настойчиво прервав на полуслове.

— Не рассказывай! Прошу тебя, не рассказывай! — Геза умолк и, встав с кушетки, посмотрел на меня с изумлением. Меня же обуревала неуемная ярость, и я разразился гневной тирадой: — Между теми заветными временами и тобой теперь уже нет ничего общего! Ты отрекся от них! Да-да!.. Именно тем, что все, видите ли, понимаешь… Считаешь обычным, само собой разумеющимся, все прощаешь!.. И лишь для того, чтобы, как ненужный хлам, выбросить на свалку!..

В комнате воцарилась тишина. И не только в комнате, а и за ее стенами, окнами… во всем огромном городе. Нигде никто не стрелял.

Когда я вышел от Дюси Чонтоша, уже совсем стемнело. Сизая мгла опустилась на город, и в прохладе осеннего вечера светились шарообразные фонари, окруженные тусклым венцом, как у луны.

Я охотно прибавил бы газу, чтобы «шкода» помчалась быстрее, но на мосту Маргит стояли вереницы машин, до отказа переполненные автобусы. Лишь трамваи с облепившими их людьми, висевшими на подножках гроздьями, двигались дальше. Возможно, впереди что-то стряслось? А может, просто застопорилось движение, как это часто бывает в часы пик. Есть даже такой термин: транспортная пробка. Ох уж эти идиотские правила уличного движения… пора бы что-то предпринять с ними! Движение транспорта до такой степени зарегулировали, что скоро станет невозможным всякое движение. Правда, за последние годы возросло и количество автомашин. Но что бы творилось, если бы их было столько, сколько в Париже? Наши регулировщики движения все мудрят: разрисовали проезжую часть улиц полосами, стрелами, линиями перехода, а не додумались до того, что зарегулированный порядок при определенных обстоятельствах сам порождает беспорядок.

Того и гляди опоздаю. А ведь Марта, не в пример другим женщинам, за целую четверть часа до того, как надо выходить из дому, уже соберется и в полной готовности, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, будет торопить. Черт меня дернул подняться к Дюси. Какая нелепая ссора… Правда, вздорить нам и раньше случалось, но на этот раз размолвка далеко не обычная. Когда я уходил, он ответил на мое «прощай» как-то по-особенному, и именно то, как он простился со мной, дало мне почувствовать, что между нами произошло что-то непоправимое. Но ведь я непременно должен был ему как-то сказать… Или все-таки лучше было промолчать? Бывают же обстоятельства, когда искренность перестает быть моральной категорией, а становится гранью, отделяющей человечность от бесчеловечности. Создалось ли на этот раз именно такое положение?

Я нервничаю, рискую совершить запрещенный обгон и чуть было не врезаюсь в такси. Шофер, пожилой мужчина с усищами, — ему бы не за рулем сидеть, а на передке крестьянской телеги — кроет меня на чем свет стоит.

— Куда лезешь, дурень, это тебе не твоя краля! Небось к ней так торопишься? Жми на тормоза, а не на буфера!

Тьфу, ну и прорвало его! Тут уже не с возницей, а с кем-нибудь похлеще надо сравнивать! Но я не огрызаюсь. Такова уж одна из этических норм автомобилистов: раз не прав — помалкивай. Я ему примирительно улыбаюсь, а он кроет почем зря, подбирая самые что ни на есть отборные выражения. А это уже чересчур. На такой случай тоже есть неписаное правило: крой, да знай меру.