Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— А что это?

— Это когда изображение в кадре фильма не совпадает со звуком. Прежде всего надо устранить это несовпадение…

— Чушь плетешь какую-то. — Она отодвинула мою голову ближе к коленям. Потом, подумав, нежно придвинула ближе к себе.

— У тебя горячка. Вот от чего надобно сперва избавиться… — И опять напоила меня чаем из термоса. — Как же ты этакий-то отважился пуститься в дальнюю дорогу?

По краям губ у меня стекала сладкая теплая жидкость. Я прислушивался к монотонному стуку колес, к буйной и в то же время заунывной песне, доносившейся с подножек, к женским воплям, раздававшимся вокруг меня. Вполне возможно, что звуки непомерно вырастали в горячечном бреду. Может быть, все это я видел во сне. Мне чудилось, будто теперь сбылось мое заветное желание детских лет, то, чего мне так хотелось холодной зимней порой по утрам. Не нужно вставать с постели… У кровати выросли колеса… Она мягко вкатывается со мной в школу… Я выглядываю одним глазом из-под теплой перины; господин учитель Моравек спрашивает меня:

— Это что, Бела Солат? Ты малый образованный… — Он показывает камышовой указкой на большую карту, висящую на черной доске. На карте судорожно подергиваются руки, ноги между вещевыми мешками и корзинами. Над ними проносятся звезды.

— Это, господин учитель, Венгрия.

— Венгрия?

— Физическая карта Венгрии, господин учитель.

— Я не слышу, Солат!

— Венгрия!

— Не слышу!

— Потому что изображение не совпадает со звуком, господни учитель…

Но голоса учителя Моравека я тоже не слышу и только вижу его двигающиеся губы. И его разгневанное лицо, все ближе склоняющееся надо мной. Мне страшно и жутко, у меня на лбу выступает холодный пот. Мне хочется вскочить с постели, но я не в состоянии даже шевельнуться.

Проснулся я и вижу: кто-то трясет меня за плечо.

— Тебе не здесь сходить? Ой, как ты метался во сне! — Это Эльза, моя благодетельница, тормошит меня. Вдруг она запричитала: — Ой, моя сумка! Где моя сумка? Окаянные! Разбойники! — И засуетилась, суматошно шаря руками вокруг себя. — А, вот она! Кто ее спрятал? Не иначе жулики украсть хотели!

Было раннее утро, поезд стоял на полустанке. Отсюда обычно добирались до окрестных сел, в том числе и до Вёльдеша. На крышах вагонов все спали, прижавшись друг к другу и зябко кутаясь в одеяла. Русские солдаты сошли с поезда еще ночью. Было свежо, и я весь дрожал. Небо было чистое, безоблачное. Солнце только-только показалось на горизонте, словно выплыло из ничего на корабле, огромные оранжевые паруса которого надвигались на небосклон.

— Что ты раскудахталась, Эльза? — пробасил кто-то сонным голосом из груды человеческих рук, ног, узлов, плодов и одеял. — Ты бы дрыхнула лучше!

С большим трудом мне кое-как удалось слезть с крыши вагона.

Температура вроде спала, но в голове и во всем теле я ощущал какую-то странную пустоту, словно меня сложили из двух пустых бочек, поставленных одна на другую. Я зашагал по дороге. Эльза успела крикнуть мне вдогонку:

— Пей, сынок, чай! Побольше горячего чая! — Встав на крыше вагона во весь рост — ее дородная, вдвое шире нормальной, фигура четко выделялась на фоне утренней заря, — она подняла над головой свои термос и помахала им.

И вот я сидел теперь за околицей села на обочине дороги а смотрел, как Пишта Верок, держа на плече старую винтовку, с сосредоточенным видом читает мое удостоверение. Затем для верности он показал его и своему напарнику.

— Тебе что-нибудь известно о моих?

— Вчера видел барыню… товарища… — поправился он. Это слово так необычно прозвучало в его устах, что я невольно улыбнулся. Но пожалуй, скорее от радости, что услышал добрую весть о своих близких — значит, они живы-здоровы. Кошмарные видения, навеянные ночью горячечным бредом, развеялись.

— Когда освободили село?

— В конце ноября. Но линия фронта долго проходила здесь. Селу здорово досталось.

— Немцы обстреливали село из-за Надьхедеша, — пояснил другой парень. — Русские переселили всех жителей в соседнюю деревню.

— Только к рождеству вернулись.

Я зашагал к селу, но Пишта успел еще крикнуть мне вдогонку:

— А все-таки вам надо будет явиться к товарищу Кордашу!

«Ну и порядки же тут! Строгие, ничего не скажешь, — подумал я, посмеиваясь в душе. — Должно быть, тот самый старик Кордаш?»

— Он командир у вас?

— Он председатель сельской директории!

«Председатель директории? Ну и ну! — удивился я. — А это еще что?» Но тут же я почему-то улыбнулся и почувствовал, что мне стало совсем хорошо.

Солнце поднималось все выше и выше. Оно уже пригревало. Солнечное тепло, словно живительная влага, наливавшая стебли растений, медленно проникало в мои жилы, постепенно разливаясь по всему телу. Кругом царила тишина. Но это кажущееся безмолвие было наполнено бесчисленным множеством еле уловимых звуков, шорохов. Легкое дыхание почвы, копошащиеся букашки и червячки, тихое шуршание осыпающихся крохотных комочков земли, сливаясь воедино, создавали неслышный и вместе с тем наполняющий все окрест таинственный шорох. А над полем, где-то в поднебесье, щелкал, заливался жаворонок, выводя свои трели. Макушки пригорков уже были озарены утренним солнцем, а в ложбинках и в низинах земля еще отливала буроватой влажностью. Снег, должно быть, растаял здесь совсем недавно. Но весна уже вступила в свои права. Благодатная, отрадная для души, она отогревала все закоченевшее и рождала живительные соки для вечного обновления и роста молодых побегов жизни. Одолев зиму, весна стала животворной силой.

Меня крайне поразило, что на полях и виноградниках не видно было ни души. Не только поля и виноградники, но и село оказалось безлюдным. Я дошел уже до главной улицы и никого не встретил. Солнце пригревало все ласковее и действовало умиротворяюще. Молочно-белесая дымка тумана плыла в воздухе, и это придавало строениям и изгородям призрачные, расплывчатые, как на подернутой рябью водной поверхности, очертания. От нескольких домов остались лишь развалины. Крыши многих из них походили на полуобщипанного ошалелого каплуна с взъерошенными перьями.

Безмятежное чувство, переполнившее меня там, в поле, где я уловил скрытые шорохи пробуждающейся земли, понемногу становилось тревожным, как у той вон девушки, что вышла из дому — это, кажется, дом Шёрёшей! — в шлепанцах на босу ногу. Какое-то мгновение она пристально смотрела на меня. Затем, вздрогнув, словно вспугнутая лань, стремглав бросилась к воротам соседнего дома. Прошмыгнув в калитку, она захлопнула ее за собой.

Я как раз остановился перед нашим домом, вернее, домом семьи Балла, когда по улице промчался двуконный барский экипаж. Это была коляска помещика Вёльдеши. Меня бросило снова в жар, и в глазах запестрело. На заднем сиденье восседал Кордаш. Поравнявшись с усадьбой Юхошей, он приподнялся немного с сиденья и дважды выстрелил в воздух из пистолета или из какого-то другого огнестрельного оружия.