Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Марта, завидев меня, обмерла, и слезы покатились у нее из глаз. Она долго не могла произнести ни слова. А придя в себя, только и твердила:

— Дорогой ты мой!.. Дорогой ты мой!.. — Она сжимала меня в объятиях, осыпала поцелуями. — Ой, как ты плохо выглядишь. Чуяло мое сердце, что ты болен!.. Почему же не написал, хоть бы коротенькую весточку прислал! — Град ее упреков не иссякал. Но мне было приятно; ведь слова ее выражали не укоризну, а горячие, искренние чувства. Она немного похудела, и на ее лице явственно отпечатались следы перенесенных невзгод и тяжелых переживаний.

Девчурки мои заметно вытянулись и тоже похудели. Поначалу они смотрели на меня как-то отчужденно, а потом Марта никак не могла отогнать повисших на мне детей:

— Оставьте в покое отца! Разве не видите, как он слаб?

У меня навернулись на глаза слезы. Марта подошла ко мне вплотную и загородила, чтобы дети не заметили моих слез.

— Полно, милый… ведь все хорошо… дурачок ты мой! — нежно успокаивала она меня.

Марта поставила на очаг большие кастрюли с водой.

Семейство Балла разглядывало меня, словно чудо какое. Тетушка Балла, как только в бурных излияниях семейной радости наступали короткие паузы, тотчас вставляла неизменный вопрос:

— Ну а как Геза?

— Жив-здоров, — говорил я. — Все хорошо. — «Может, рассказать о нашей встрече на улице Казинци? А вдруг — что вполне возможно — это лишь призрачное видение в горячечном бреду». И чтоб избежать дальнейших расспросов, я в свою очередь поинтересовался: — А как Шандор?

— В сельской управе. Целыми днями пропадает там.

Марта втащила большую лохань и всех выставила из комнаты. Раздев меня, она велела мне стать в лохань с теплой водой и принялась мыть меня с головы до пят. Как малого ребенка. Трет мочалкой и одновременно без умолку говорит. Рассказывает о проходившем здесь фронте, об эвакуации. Но ни единой жалобы не проронила, ни одного плаксивого слова. Словно они и горя не хлебнули вовсе! Мол, мучился, переносил невзгоды только я. И, преисполненная сострадания, она не переставая выражала мне свое сочувствие, неумолчно ворковала, заливалась радостным смехом, щебетала, как весенняя пташка, и шутливо проказничала. Ткнув кончиком пальца в выпиравшее ребро, она притворно взвизгнула:

— Ой, больно! — И сунула палец в рот, словно укололась до крови.

Тщательно вытерев досуха, она уложила меня в постель под перину. Все мои протесты, заверения, что хорошо, мол, себя чувствую, ни к чему не привели.

На улице грянули два выстрела, затем до моего слуха донесся стук колес промчавшегося за окнами экипажа. Снедаемый чувством тревоги, смешанной с любопытством, я приподнялся в постели.

— Это старик Кордаш, — смеясь пояснила Марта. — Возвращается в контору сельской управы.

— В экипаже? А пальба к чему?

— Ах, милый мой! Он нагоняет страх на классового врага. У нас же диктатура пролетариата. Военный коммунизм. Не что-нибудь, а вёльдешская советская республика, — рассмеялась она.

— Старик ошалел, что ли?

— Да, есть немного. Но он порядочный человек. А теперь поспи! — И она укрыла меня периной. — Я потом тебе все расскажу. — Снятое с меня белье она расстелила и стала пристально рассматривать: — Ты случайно не прихватил квартирантов? Пожалуй, не мешает прожарить в печке.

По всему телу разлилась усталость и чувство приятной расслабленности. В полусне я скорее услышал, чем увидел, как Марта на цыпочках вышла из комнаты и очень осторожно, тихонечко прикрыла за собой дверь.

Разбудил меня какой-то шорох — кто-то, шаркая туфлями, копошился возле постели. Я думал, что вернулась Марта. Но оказалось, это была тетушка Балла.

— Вы спите, миленький? — шепотом спросила старушка.

Что я мог ей ответить?

— Нет, тетушка, еще не сплю.

— Уж не серчайте, что потревожила. Но кто-то пустил слух по деревне, будто мой старшенький, Геза, и красавица барышня… вроде бы поженились. Небось брешут, все это сплетни одни, а? — Она запнулась, выждала немного. Тихо кашлянула, прикрыв рот платком. — Нынче люди больно много болтают. — Чутье подсказало мне: старуха хочет, чтобы я рассеял ее сомнения, ей не терпится услышать подтверждение правдивости слухов.

— Нет, не сплетни, тетушка.

— Нет? — Она глубоко вздохнула.

— Нет… Мне хотелось сделать вам приятный сюрприз.

— О господи! И что только не творится нынче на свете!

Фронтовая обстановка, ужасы войны, невзгоды эвакуации, крушение целого мира — все это она принимала как должное. Так уж угодно судьбе, приходится ей покоряться, безропотно переносить ее удары. Супружество Гезы и «красавицы барышни» — вот что стало для нее мерилом исторических перемен. Исторические перемены? Но и к ним она подошла тоже со своей меркой, толкуя их по-своему:

— Барышне Шари здорово повезло. Какое счастье ей привалило — стать женой моего Гезы! Ведь как-никак он человек ученый. Работник искусства! Мы, правда, дали ему все, что могли, ничего для него не жалели. — Затем осторожно полюбопытствовала: — Кстати, не знаете, миленький, венчались они в церкви?

— Не знаю. Не думаю, — ответил я, приминая перину. — Не те теперь времена, до того ли им было там, в Пеште.

— Может, здесь они надумают сходить?

— Возможно. — Это слово я, совершенно изнемогая, смог произнести лишь шепотом. Тетушка Балла, увидев, что я совсем осоловел, спохватилась и стала скороговоркой оправдываться и пробираться к выходу, но в дверях остановилась:

— Этот помешанный Кордаш… Поговаривают, будто он задумал землю раздать крестьянам.

— Декрет такой есть, тетушка Балла.

— Значит, правда?

— Правда.

— А этот… как его, декрет… всякой земли касается? — Мне думается, старуха явно тревожилась за долю наследства своей невестки Шари.

Меня одолевала непреоборимая сонливость, истома, и все же я долго не мог снова заснуть. Память воскрешала множество впечатлений и переживаний, это рождало новые мысли, они роились в голове, сменяя друг друга. Во мне клокотала, словно в жилах горячая кровь, буйная радость: мы выжили. Собрались вместе всей семьей, все живы-здоровы. Как все будет теперь? Начнем наконец-то новую жизнь, о которой втайне мечтали многие годы. А порой даже и мечтать о ней не смели. Новая жизнь! Как это высокопарно звучит, но она уже здесь во всей своей реальной ощутимости. Разве это не чудесно? Все кажется невероятным, непостижимым.

Я лежал с открытыми глазами, всматриваясь в бревенчатый потолок, покрытый коричневой краской. Какой уютный дом. И какие милые, сердечные люди здесь. Переполнявшее меня чувство тихой радости озаряло мягким светом весь дом: в своем воображении я представил под этим кровом всех его обитателей — дядюшку и тетушку Балла, Шандора, его жену… Не иначе тетушка Балла уже успела шепнуть им о своем счастье. Должно быть, она уже достала из комода черный шелковый платок и рассматривает, не изъеден ли он молью. Ведь в нем она пойдет в церковь…